В Средневековье обожествлялся не конкретный правитель и его неизбежно индивидуальная магическая сила, а власть, как таковая. Монарх сам по себе только человек, но, став императором, он занимал место в иерархии власти и становился образом, «живой иконой» абсолюта. «Средневековые китайские историки могли без риска для себя утверждать, что в истории «Поднебесного мира» девять императоров из десяти были тиранами или тупицами… Имперская государственность искала свое основание непосредственно в эффективности символического действия и не отождествляла себя с какой бы то ни было социальной или даже этнической средой» [47] . С.С. Аверинцев отмечал, что власть в Средневековье, которая мыслилась данной свыше, «принимает характер силы, приложенной к обществу “извне”. “Ниоткуда” – “свыше” – “извне”: три пространственные метафоры, слагающиеся в один ряд» [48] .
На смену дворцам обожествленных правителей Древности пришли Священные дворцы Средневековья, места обожествленной государственной власти. Средневековые дворцы Восточных империй, с торжественными залами и до мелочей отработанными церемониями «государственного священнодействия», были, как и храмы, символическим воспроизведением небесного, божественного порядка.
Если дворец Древности мыслился как второе тело правителя, как его непосредственное продолжение, то дворец Средневековья являлся одним из знаков власти, подтверждающим монарший сан. Так, византийский титул «порфирородный» «… концентрировал внимание не на том, что дитя монарха – «царской крови», но на том, что оно рождено, согласно обычаю, в Порфировом покое императорского дворца, так что уже его рождение было введено в круг сакрально-политической обрядности, совершалось «по чину». … Достоинство сана важнее достоинства рода» [49] . Дворец стал своего рода инсигнией, обеспечивающей родовитому и безродному, иноземцу или уроженцу империи, сыну монарха или узурпатору переход в новое качество.
Близость форм храмовой и дворцовой архитектуры Средневековья, неоднократно отмеченная исследователями, укоренена в символической аналогии небесной и земной властей. Для христианского мира прецедентом такой близости стало ветхозаветное предание о строительстве Соломоном дворца по образу и подобию храма (3 Цар., 6–7). Известные параллели этой близости составляют неоднократные превращения дворцов в храмы и монастыри в Японской культуре («Храм Феникса» в Удзи, «Золотой павильон» в Киото), дворцы – храмы Чингиз-хана и Угэдэй-хана в Каракоруме [50] , дворцы-монастыри богдо-гогэна в Их-Хурэ [51] .
Теократическая концепция власти Средневековья предполагала в идеале существование государства=церкви – единого мира верующих, единой империи, всемирной и универсальной во главе с Богом на небесах и его наместником на земле – китайским или византийским императором, арабским халифом, султаном, монгольским богдо-гэгэном. Власть средневекового монарха, как бы ни была велика его империя, не являлась суверенной в том смысле, что источником власти и ее абсолютным воплощением являлся только Бог. «Лишь Христос – безусловно легитимный владыка… Любая иная власть рядом с этой безусловностью условна, как условен условный знак» [52] .
Византийский Pax Christiana в пору расцвета и в действительности был единым государством – империей ромеев, политическая и духовная власть которой распространялась на огромную территорию. Фундаментом византийской концепции государственной власти стала идея провиденциальной избранности государства, созданного Богом во исполнение его замысла; тесно связанная с ней идея богоизбранности императорской власти и, как следствие, принцип единства светской и духовной властей [53] , названный Г.В. Вернадским диархией. «Царь и патриарх – две главы одного и того же церковно-государственного тела. Лишь обе главы вместе – царь и патриарх – знаменуют собой полноту земной верховной власти в Византийском царстве» [54] . Величие императорского сана в ранневизантийской культуре было прямым наследием Римской империи, но уже к VII в. императорский сан обрел церковный, культовый, а в поздневизантийской культуре литургический характер [55] .
Сакральный статус дворцового пространства был запечатлен художественными формами – они одни и те же для дворцовых залов и христианских храмов Константинополя. Это обстоятельство отмечалось неоднократно.