На этот вопрос у Аша не было ответа, и он так никогда и не узнал, кто именно отдал приказ не выпускать его из дворца: раджа, сам Лалджи (который сказал, что не он, но его словам нельзя было верить) или же Джану-Баи, по каким-то своим причинам. Так или иначе, приказ оставался в силе, и Аш всегда сознавал это. Он был узником в крепости, хотя и имел относительную свободу передвижения в пределах ограниченного крепостными стенами пространства, а поскольку Хава-Махал занимал огромную площадь, он не мог пожаловаться на слишком уж строгое заключение. Как не мог пожаловаться и на одиночество, ведь в тот год он обзавелся двумя хорошими друзьями во дворце и нашел по меньшей мере одного союзника среди придворных ювераджа.
Тем не менее Аш остро сознавал свое положение узника. С крепостных стен, из полуразрушенных башен и венчающих их деревянных павильонов он видел мир, простиравшийся перед ним подобием разноцветной карты, – мир, который манил к свободе и далеким горизонтам. На юго-западе находился город, а за ним раскинулось широкое плато, на дальнем своем краю круто спускавшееся к реке и плодородным землям Пенджаба – порой, в ясные дни, даже можно было разглядеть пенджабские равнины. Но Аш редко обращал взор в ту сторону, ибо к северу от Хава-Махала начинались предгорья, а за ними, на всем горизонте от востока до запада, вздымались настоящие горы и зубчатая громада Дур-Хаймы, прекрасная и таинственная, одетая рододендровыми и деодаровыми лесами.
Аш не знал, что появился на свет неподалеку от заснеженных пиков Дур-Хаймы и первые годы жизни провел высоко в Гималаях, что вечером перед сном он видел эти снежные шапки окрашенными в розовые тона заката или посеребренными луной, а по пробуждении наблюдал, как они меняют цвет с абрикосового и янтарного на ослепительно белый с наступлением солнечного утра. Память о них хранилась лишь в его подсознании, потому что когда-то давно он накрепко запомнил их, как иной ребенок запоминает рисунок обоев на стене детской. Но, глядя на них сейчас, он точно знал, что где-то среди этих гор находится долина, о которой в прошлом Сита часто рассказывала на ночь. Их собственная долина. Безопасное укромное место, куда однажды они придут после многодневного путешествия по горным дорогам и через перевалы, где ветер пронзительно воет между черных скал и зеленых ледников, а холодный блеск снежных полей слепит глаза.
Теперь Сита редко заводила разговор о долине: днем она была слишком занята, а ночи Аш проводил в покоях ювераджа. Однако история, которую в детстве он часто слушал на сон грядущий, по-прежнему владела воображением мальчика, и он уже забыл, что речь в ней идет о вымышленном месте, а возможно, никогда и не сознавал этого. Он твердо верил в реальность долины и всякий раз, когда мог увильнуть от исполнения своих обязанностей – утром или вечером, но чаще в течение долгих, праздных послеполуденных часов, когда весь дворец погружался в дрему и солнце нещадно припекало крепостные стены, – он поднимался на крытый балкончик, прилепившийся к стене Мор-Минар – Павлиньей башни, и, лежа там на теплом камне, завороженно смотрел на горы и думал о них. И строил планы.
Кроме него, о существовании балкончика знала только Каири. Они обнаружили его по счастливой случайности, так как из самой крепости он не был виден, скрытый за изгибом стены Мор-Минар. Мор-Минар являлась частью первоначальной крепости, сторожевой башней и наблюдательным постом, обращенным к предгорьям. Но крыша и лестница там давно обвалились, а вход в башню преграждала куча битого камня. Балкончик был пристроен позднее, вероятно для удовольствия какой-нибудь давно умершей рани, и казался здесь совершенно неуместным: изящная маленькая беседка из мрамора и красного песчаника, с ажурными узорчатыми стенками, увенчанная индусским куполом.
На ржавых дверных петлях болтались обломки истлевших досок, но хрупкие на вид ажурные стенки сохранились в целости, если не считать места, где в прошлом находилось вырезанное в мраморном кружеве окно, из которого рани со своими придворными дамами могла любоваться горами. Здесь, в передней части балкона, между изящными арками зияла пустота, а ниже стена башни отвесно уходила на сорок футов вниз, к поросшим кустарником скалам, которые, в свою очередь, круто уходили вниз на расстояние вчетверо большее – к самому плато. Через кустарник пролегали козьи тропы, но немногие люди отваживались забираться на такую высоту. А если бы даже кто и забрался, он едва ли заметил бы беседку, терявшуюся на фоне истрепанной дождями и ветрами каменной стены Мор-Минар.
В погоне за дикой мартышкой Аш и Каири перелезли через кучу камня при входе в башню и, посмотрев наверх, увидели беглянку на полпути к проему, зиявшему на месте рухнувшей крыши. Очевидно, некогда в башне были комнаты, и, хотя перекрытия в них полностью исчезли, от обвалившейся лестницы, которая вела к ним, сохранились обломки ступенек, порой такие крохотные, что и мартышке-то нелегко было уместить ногу. Но куда может забраться мартышка, туда зачастую может последовать и проворный ребенок, а Аш в свое время поднаторел в лазании по городским крышам и не боялся высоты. Каири тоже лазала ловко, как белка, и подъем по обвалившейся лестнице оказался делом не особо трудным, если сметать с разбитых ступенек неряшливые кучи прутиков и яичной скорлупы, оставленные здесь многими поколениями сов и галок. Дети благополучно забрались наверх и, проследовав за мартышкой в один из дверных проемов, очутились на крытом балкончике с ажурными стенками, который висел на головокружительной высоте, надежный и недоступный, как ласточкино гнездо.