Такой подход к делу показался Ашу в высшей степени разумным, и после непродолжительного размышления он выбрал группу оснеженных пиков, вид на которые открывался с Королевского балкона. Остроконечные вершины, возносившиеся над далекими горными грядами подобием крепостных башен некоего сказочного города, были известны в Гулкоте под названием Дур-Хайма – Далекие Шатры. Аш счел горы более приятным предметом поклонения, чем уродливый, размалеванный красной краской лингам[8], которому приносила жертвы Сита, и вдобавок он мог обращаться к ним лицом во время молитвы, как Кода Дад обращался в сторону Мекки. Кроме того, рассудил Аш, кто-то же создал их. Возможно, тот же самый «кто-то», кого признают и Сита со своими жрецами, и Кода Дад со своими мусульманами. Как наглядное проявление могущества этого существа, горы определенно достойны поклонения. И это был его личный объект поклонения. Выбранный им самим защитник, покровитель и благодетель Ашока, сына Ситы и слуги его высочества ювераджа Гул кота.
– О бог, – прошептал Аш, обращаясь к Дур-Хайме, – повсюду ты, но я тебе свершаю поклоненье здесь…
Принятый в качестве такового, прекрасный многовершинный горный массив сразу обрел свою неповторимую индивидуальность и конце концов стал казаться Ашу живым существом – тысячеликой богиней, которая в отличие от символических каменных изображений Вишну и священного камня в Мекке принимала разные обличья при каждой перемене погоды и смене сезона, в каждый час каждого дня. Подобная мерцающему пламени на заре и блистающему серебру в полдень. Золотая и розовая на закате, сиреневая и бледно-лиловая в сумерках. Серовато-синяя на фоне грозовых облаков, темная на фоне звездного неба. А в дождливый сезон она одевалась в многочисленные покровы туманов и пряталась за стальной завесой ливней.
Отправляясь в свое убежище, Аш всякий раз брал с собой пригоршню зерна или букетик цветов и клал их на осыпающийся край балкона как приношение Дур-Хайме. Птицы и белки с благодарностью поедали зерно и со временем стали на удивление ручными: они безбоязненно прыгали и шмыгали взад-вперед по телу лежащего мальчика, словно он был каменным изваянием, и требовали корма с настойчивостью профессиональных попрошаек.
– Где ты был, пьяра? – ворчливо спрашивала Сита. – За тобой приходили, и я сказала, что ты наверняка болтаешься где-нибудь с презренным патханом и его соколами или торчишь на конюшне с его никчемным сыном. Придворному ювераджа негоже водить знакомство с такими людьми.
– Похоже, слуги ювераджа считают меня твоим сторожем, – брюзжал Кода Дад. – Они явились сюда с расспросами: «Где он?», да «Чем сейчас занимается?», да «Почему его здесь нет?».
– Где ты шлялся? – сердито осведомлялся Лалджи. – Биджу и Мохан искали тебя повсюду. Я не желаю, чтобы ты пропадал неведомо где. Ты мой слуга. Я хотел поиграть в чопур.
Аш извинялся и говорил, что он гулял в одном из садов либо наведывался в конюшни или к слоновым стойлам, а потом они садились играть в чопур, и история забывалась – до следующего раза. В громадном Хава-Махале было легко затеряться, а Лалджи знал, что мальчику никак не выйти за ворота одному и что рано или поздно его разыщут. Но все же юверадж предпочитал постоянно иметь Ашока где-нибудь поблизости, интуитивно чувствуя, что он единственный, кого нельзя подкупить или склонить к измене. Впрочем, поскольку «несчастные случаи» больше не повторялись, он постепенно начинал приходить к мысли, что страхи старой Данмайи являлись в значительной мере плодом воображения и что Биджу Рам был прав, когда сказал, что никто, даже нотч, не посмеет причинить ему вреда. Коли так, у него больше не было причин держать Ашока при себе, тем более что он не находил мальчика таким занятным собеседником, как Пран, Мохан или Биджу Рам, который – пусть он не заслуживал доверия и был почти на десять лет старше (Биджу Раму уже стукнуло двадцать) – всегда с охотой развлекал его разными скандальными историями из жизни обитательниц занана или приобщал к каким-нибудь приятным порокам. На самом деле если бы не странная уверенность, что Ашок для него все равно что талисман, оберегающий от опасности, Лалджи, наверное, уволил бы его, уж слишком часто в пристальном взгляде младшего мальчика читалось чувство, очень похожее на презрение, а его решительное нежелание смеяться непристойным остротам Биджу Рама или жестоким выходкам Панвы отдавало осуждением, унижавшим достоинство Лалджи. Помимо всего прочего, он начинал ревновать к Ашоку.
Все началось из-за Анджули, хотя в данном случае юверадж испытывал лишь самое слабое недовольство, так как она была всего-навсего глупым ребенком, и к тому же невзрачным. Будь она красивой или обаятельной девочкой, он бы видел в ней соперницу в борьбе за любовь отца и ненавидел бы ее, как ненавидел проклятую нотч и ее старшего сына, своего сводного брата Нанду. Но Лалджи помнил доброе отношение к себе фаранги-рани и отплатил за него добрым отношением к ее дочери, молчаливо утвердив Ашока в должности неофициального наставника, воспитателя и защитника этого «маленького незрелого плода манго», Каири-Баи. Но он почувствовал досаду, когда один из его конюших, Хира Лал, проникся симпатией к мальчику, и еще сильнее разозлился, когда Кода Дад, которого все молодые щеголи во дворце почитали живой легендой, сделал то же самое. Ибо Кода Дад пользовался благосклонным вниманием раджи и хорошо отзывался о мальчике.