Шествие иссякает. Последний участник марша выходит из-за завесы и уходит прочь. Молнии все еще вспыхивают, дождь все еще поливает, а гром гремит. Тем не менее ни один участник процессии, насколько я помню, не выглядел вымокшим. Я стою на краю бездны, смотрю, как они проходят. На руке у меня чья-то ладонь. Сколько она там пролежала, не знаю. Теперь, когда все прошли, я начинаю сознавать, что грозовой фронт опять приближается.
Небо, вращаясь, похоже, подтащило к нам черную свою половину. Слева от меня голоса. Разговаривают, наверно, уже давно, но слов я не слышу. Я осознал, что меня трясет, что все у меня болит, что я едва стою на ногах.
— Пойди и приляг, — сказала Фиона. — Для одного дня в семье и так много потерь.
Я позволил увести себя от края.
— А что изменится? — спросил я. — Сколько у нас, по-твоему, времени?
— Мы не будем сидеть тут и ждать, — сказала Фиона. — Перейдем темный мост и двинемся ко Дворам. Мы уже проломили их оборону. Буря так далеко не зайдет. Я думаю, она остановится здесь, у бездны. Все равно мы должны видеть Папин уход.
Я кивнул:
— Похоже, выбор у нас невелик — лишь исполнить долг до конца.
Я опустился на землю и вздохнул. Сейчас я чувствовал себя даже слабее, чем раньше.
— Твои сапоги… — сказала Фиона.
— Да.
Она стащила их с моих ног. Ноги горели огнем.
— Спасибо.
— Принесу тебе что-нибудь поесть.
Я закрыл глаза. Задремал. Слишком много образов играли внутри моей головы, чтобы составить из них какой-нибудь связный сон. Сколько это продолжалось, не знаю, но древний рефлекс выудил меня из дремы при звуке приближающихся копыт. Затем по прикрытым векам скользнула тень.
Я открыл глаза и увидел закутанного с ног до головы всадника. Молчаливого, неподвижного. Я всмотрелся.
Оглянулся назад. Ни одного угрожающего жеста, но в холодном взгляде сквозила неприязнь.
— Здесь лежит герой, — произнес тихий голос.
Я ничего не сказал.
— Сейчас я легко могу прирезать тебя.
Тогда я узнал его, этот голос, хотя понятия не имел о причине такого ко мне отношения.
— Я нашла Бореля до того, как он умер, — сказала она. — И он рассказал, как подло ты одолел его.
Тут я не сдержался, не смог совладать с этим. Сухой смешок пробежал по губам. Было бы из-за чего расстраиваться. Я мог бы рассказать, что Борель был гораздо лучше снаряжен и был гораздо свежее меня, и что он сам меня нашел, желая сразиться. Я мог бы ей рассказать, что не признаю никаких правил, когда на кон поставлена моя жизнь или что не рассматриваю войну как игру. Я много чего мог ей рассказать, но если она этого не понимает или не хочет понимать, то никакой разницы не будет. Кроме того, ее чувства ко мне и так уже были ясны.
Так что я просто высказал одну из великих избитых истин:
— В общем-то, на эту историю можно смотреть и не с одной только точки зрения.
— Мне хватает той, какая у меня есть, — сказала она.
Я подумал, не пожать ли плечами, но те слишком ныли.
— Ты стоил мне двух самых значимых людей в моей жизни, — сказала она затем.
— Да? — сказал я. — Мне тебя жаль.
— Ты оказался не тем, в кого меня приучили верить. Я видела тебя действительно великой фигурой — сильным, и… понимающим, и иногда ласковым. Благородным…
Буря, — теперь уже почти близкая, полыхала у нее за спиной. Я придумал что-то грубое и сказал. Дара пропустила это мимо ушей, будто бы не расслышав.
— Теперь я ухожу, — сказала она, — к моему народу. Ты выиграл битву… но вот там лежит Янтарь. — Она указала на бурю. Я мог только смотреть. Не на гневающуюся стихию. На нее. — Сомневаюсь, что там хоть что-то осталось от новой моей привязанности, от которой я могла бы отречься, — продолжала она.
— А как насчет Бенедикта? — спросил я негромко.
— Не надо… — сказала Дара и отвернулась. Помолчала. Затем: — Не думаю, что мы когда-нибудь встретимся вновь, — добавила она, и лошадь унесла ее прочь в направлении черной дороги.