— Нет такого дивного дива, — настаивал Марьядек. — Нет!
— Есть, — произнес Гаваль, теперь уже со всей искренностью поражаясь, как столь простая, очевидная мысль не пришла в головы спутников.
— Есть, — повторил он. — Одолеть смерть способна… мечта.
«Странным был тот привал и удивительным оказался разговор в полуразрушенном доме, средь промозглой сырости и осеннего хлада.
Мы гонимые изгои, говорила Хель. Изгои, которые нигде и никогда не обретут покой. А, коль нам отказано в малом, теперь мы заберем все. Тогда впервые и было сказано прямо: должно разрушить Империю, чтобы построить на ее пепелище другую, новую, которая станет лучше. И пусть Господь простит наших врагов, ибо мы — не простим.
Тогда было спрошено у нее: где наши вассалы, могучие и верные слову, где злато и серебро, что купят нам союзников и войска? Чего стоит император, кутающийся в рванье у чахлого огонька? Нам понадобятся воины. Армии, чья поступь сотрясет Ойкумену на восемь сторон света, до самых краев Богом сотворенного мира. Но нет у нас ни воинов, ни казны, ни сподвижников!
Да, отвечала она, такова печальная истина. Но разве были на свете знатные семьи, прославленные дома и державы, что зачинались иным образом? В основе любого величия всегда лежало ничтожество и умаление. И мы обладаем страшным оружием, что не обещает безусловную победу, однако уравнивает шансы, сколь бы многочисленны и богаты ни были наши враги.
И Хель повела речь о великой силе, что заключена в людских душах. О могуществе идей, которые, будучи высвобождены, сметут любую преграду. О мечтах, которые сильнее железа и злата, ибо поражают не члены, а самое сердце. Искрой мы зажжем костер, прорицала она, и от него возгорится пламя, кое станет разрушать и созидать единовременно, ибо такова суть и природа великих потрясений.
А затем я спросил ее: что же это за сила? Какая идея бросит вызов легионам Империи, королевств и Острова? Что заставит людей биться и умирать за нас? Она ответила, и те слова я запомнил так, будто резец из самой прочной стали выбил каждую букву в граните моей памяти.
Справедливость, ответствовала Хель. Сия добродетель понятна и близка сердцу любого человека, богат он иль беден, знатен или низок по рождению, молод или стар годами. Мы пообещаем правосудие для всех. Справедливость для каждого. Порукой государя, чья кровь густа и благородна, а устами его говорит сам Пантократор.
Так вещала она, и мы слушали, а сердца наши преисполнились трепетом, ибо слова ее поражали и восхищали единовременно. Эта женщина говорила о вещах грандиозных, невиданных и неслыханных, но в то же время речь ее не была похожа ни на сказку, ни на проповедь. Хоть она и рассказывала о сущностях и событиях, которым лишь предстояло случиться — а может и не произойти вовсе! — однако говорила так, будто их свершение предопределено. Словно это где-то и когда-то уже было и обречено повториться вновь, независимо от наших чаяний.
Мы слушали, захваченные против своей воли ужасающим величием слов Хель. И так начинала вершиться История…»
Гаваль Сентрай-Потон-Батлео
«Тридцать пятое письмо сыну, о словах, что были сказаны однажды ночью»
— Ты подвел меня, комит, — произнес Оттовио, скрестив руки на груди. Император выглядел удивительно строго и внушительно, лет на пять, а то и все десять старше своих шестнадцати лет. Даже золотистые волосы, обычно свободно падающие на плечи, Оттовио зачесал назад, умастив маслом.
— Прошу, сядьте, Ваше Величество, — негромко попросил граф Шотан. — Негоже стоять повелителю, когда его неверный слуга лежит.
— Я буду решать, что для меня пристойно, а что нет, — отрезал император. Помолчал несколько мгновений, затем добавил тише и мягче. — Друг мой, я ценю ваше участие и заботу, но…
Шотан сделал правильный вывод, что многозначительное «но» продолжения не возымеет и ответа не требует, поэтому граф отступил на шаг, скрипя бригандиной. В ожидании коронации весь ближний круг Оттовио носил броню, не скрываясь, выполняя роль живого щита для правителя. Слишком уж многое было поставлено на кон. Даже маркиза Биэль аусф Вартенслебен временами надевала под плащ изысканную кольчугу из дивно мелких и прочных колец — подарок некоего доброжелателя.
Дан-Шин тяжело моргнул, даже это слабое усилие далось ему с большим трудом. Лицо комита обрело синюшную и пятнистую бледность, как у мертвеца, в чьих жилах гниет застоявшаяся кровь. Губы пересохли, а глаза запали так глубоко, что казались искусственными, плохо подобранными по размеру черепа.
— Интересно, — прошептал он. — Интересно…
— Что? — приподнял бровь император, чуть склонив голову, глядя на комита сверху вниз. Оттовио держался очень прямо, слишком уж прямо даже для прирожденного аристократа. Дан-Шин уже встречал подобное, видел у кавалеристов, которых выбивали из седла в бою. Молодой правитель страдал болями в пояснице. Не настолько сильными, чтобы сделать его калекой, однако достаточными, чтобы отравлять жизнь.
Интересно, почему самый могущественный человек в мире не подлечился магией? Не хочет оскверняться богомерзкой волшбой… или не доверяет колдунам?
— Я служил Вам, мой господин, однако прежде видел Вас только на картине, — слабо улыбнулся Дан-Шин. — А нынче лицезрю собственными глазами. Да еще Вы снизошли до того, чтобы прийти ко мне. Большая честь для маленького, сирого человека.
— Да, — согласился император. — Она могла быть куда существеннее… и ты был бы уже не столь мал и сир, выполнив приказ моей посланницы.
— Я виноват, — комит и не думал оправдываться. — Не справился. Не исполнил Вашу волю, господин. А теперь я совсем бесполезен.
Он криво усмехнулся, Оттовио косо глянул на одеяло, прикрывавшее больного. Одна нога четко выделялась под шерстяной тканью, вторая обрывалась на середине бедра. Лейб-медик уже развел руками, сказав, что это подлинное чудо, ведь из десятка подобных ампутаций успешно заканчивается едва ли пара.
— Думаю, поступим без лишних танцев, — продолжил комит.
Граф за спиной Оттовио снова дернул плечами, скорчив злую физиономию, император, не оглядываясь, слегка повел ладонью, дескать, тише, пускай говорит.
— Оставьте мне нож, письменные принадлежности. И скажите, в чем я должен признаться, — прошелестел Дан-Шин непослушными губами, с которых осыпались пересохшие чешуйки. — Возьму на себя какую-нибудь вину… скажем, попробовал убить мальчишку по собственному желанию. Чтобы выслужиться… — он хмыкнул, уже не стараясь казаться вежливым. — Как положено низкому человеку без фамилии. Затем покончу с собой. Все будут довольны.
— Как вдова Сибуайенн, — поморщился Оттовио. — Кажется, обращение к традициям Старой Империи входит в моду.
— Вскрытие жил простолюдином будет выглядеть нарочито, — прокомментировал Шотан. — Сразу поймут, что дело нечисто.
— О, Господи, все бы вам, бономам, усложнять. Упасть на кинжал с кровати, для этого много ума не надо, — отмахнулся Дан-Шин. — Или в шею воткнуть. Лишь немного старания и твердости в руке. Только просьба, не закапывайте как падаль. Кладбище где-нибудь на отшибе, скромная могилка с камнем без надписей, этого хватит. Не люблю общих ям.
— Вспомоществование близким? — осведомился император. — Приданое незаконнорожденной дочке? Пенсия любовнице?
— Нет у меня близких. Так что казне сплошная экономия.
Оттовио помолчал немного, глядя на комиссара внимательно, хотя и с кажущимся безразличием.
— И ты готов послужить мне так… верно? — уточнил он. — До самого конца?
— Не вам, повелитель, — вздохнул комит. — Я служу Империи. Тому, что выше человека, сколь бы достойным он ни был. Я исполнял волю того, кто правил до вас, служил бы и тому, кто придет после… доведись прожить так долго. Но… не судьба. Я простолюдин, и я провалил задание. Дальше будет суд и злобная, тупая месть благородных тому, кто хоть на время стоял выше них. Усечения головы мне не положено. Смерть на виселице неприятная и долгая. Лучше уж так — тихо, аккуратно, по собственному выбору.
На «злобной, тупой мести» Шотан поджал красиво очерченные губы, но снова промолчал. Он уже достаточно хорошо знал императора и понимал, к чему клонит юноша. Урожденный дворянин в душе графа вопиял от ярости, но умный, лишенный предрассудков негодяй терпеливо, с интересом ждал продолжения.