Ей казалось, в этих сумбурных, ужасных мыслях прошли часы, в действительности же все заняло считанные мгновения, пока фехтмейстер сделал короткую паузу для вдоха. Но против ожиданий Пантин замолчал, будто передав очередность слов ученице.
- Мы должны биться? – хрипловато спросила Елена, чувствуя, как низко и глубоко звучит ее голос.
- У танца под луной нет регламента и правил, - качнул головой Пантин, отчетливо и странно выделив слово «танца», фехтмейстер явно вкладывал в него куда более сложный и глубокий смысл. – Это просьба. Обращение к силам, которые своевольны и строптивы. Обратив на себя их внимание, можно получить многое. Или ничего… или многое потерять. Или потерять все.
- Но как мне… обратиться?
- Как сочтешь нужным. Можешь упасть на колени и молить. Можешь просто уйти, если боишься неизвестных даров, в этом нет ничего постыдного.
Снег, подумала Елена. Идет снег… когда упали первые снежинки? Почему я не помню как пошел снег?..
Она вытянула меч, указывая острием на бретера. Раньян синхронно с ее движением поднял мессер над головой в позицию для вертикального удара с широким замахом, чуть присел, удивительно похожий на самурая с дайто. Мужчина и женщина сделали шаг навстречу друг другу – темные фигуры на белом фоне под мертвенно-серебристым светилом. Легкий снежок падал в удивительной тишине и полном безветрии. Пантин, как призрак, отступил дальше под густо переплетенные ветки, будто вычеркивая свое присутствие из истории, что писали для себя и про себя два человека на поляне.
Елена поняла, что не может больше терпеть, не может больше ждать. В ее жилах кипел безумный огонь страсти, мало похожей на плотскую… или наоборот, слишком приземленной, слишком человеческой, почти животной. Огонь требовал выхода. Любого действия.
И они скрестили клинки. А затем снова и снова. И бой их, в самом деле, походил на танец, в котором противники не поддавались даже в малости, однако и не стремились убить друг друга. На песню заточенной стали, что возносила к небу гимн убийству. На соединившиеся в объятиях жизнь и смерть, поражение и победу, надежду и отчаяние.
А затем, когда минуло бессчетное количество времени, а быть может считанные мгновения, окружающий мир для Елены исчез.
* * *
Кресло-качалка – удивительная вещь. Как говаривал Дед, любовь к этому предмету есть признак здорового нравственного начала и высокой морали. В кресле удобно размещать старые кости, баюкать младенцев, наконец, просто дремать, чувствуя, как сон увлекает за собой мягкими шагами в такт легким покачиваниям. Увы, есть у качалки одна проблема – этот предмет мебели очень плохо уживается с котами, у них природный и неразрешимый антагонизм. Хвостатые так и норовят залезть под «коромысло» с неизбежным и катастрофическим результатом для кошачьей спины. Но в остальном – вещь идеальная.
Все это маленькая Лена, говоря взрослыми словами, «не рефлексировала», но понимала на уровне ощущений. И очень ценила старый предмет мебели, потому что на нем любил сидеть Дед, а девочке, в свою очередь, было удобно полусидеть-полулежать на теплом Деде. Легкое – самую малость! – раскачивание, негромкий, но хорошо поставленный, с безупречной дикцией, голос пожилого медика, которого должны понимать с первого раза в любой обстановке, даже если бой идет чуть ли не на пороге госпиталя. И разумеется – Сказка! Идеальное сочетание, чье совершенство нельзя оценить, будучи ребенком, и, увы, повторить затем, в пору зрелости.
Впрочем, Лена о таких высоких материях, разумеется, не задумывалась, ей достаточно было всего вышеперечисленного плюс возможность еще хоть немножко увильнуть от кровати с постылой обязанностью спать (ужасная, несправедливая выдумка взрослых, которые все самое лучше, в том числе и вечер, забирают себе, наверняка из чистой вредности!). Дед читал академического, не цензурированного Афанасьева тихонько, чтобы родители девочки не расслышали через прикрытую дверь и бормотание телевизора, потому что рассказывать подобные истории ребенку строго воспрещалось во избежание формирования детских фобий и прочих ужасов, вследствие которых по итогу становятся богаче психоаналитики с аптекарям.
- Ехал ночью мужик с горшками; ехал-ехал, лошадь у него устала и остановилась как раз против кладбища. Мужик выпряг лошадь, пустил на траву, а сам прилег на одной могиле; только что-то не спится ему. Лежал-лежал, вдруг начала под ним могила растворяться; он почуял это и вскочил на ноги. Вот могила растворилась, и оттуда вышел мертвец с гробовою крышкою, в белом саване; вышел и побежал к церкви, положил в дверях крышку, а сам в село. Мужик был человек смелый; взял гробовую крышку и стал возле своей телеги, дожидается - что будет?..