Да… если до осенней жатвы обойдется без новых напастей, считай, Бог смилостивился, взял малой ценой за безмерные прегрешения людские. Поэтому церкви да храмы полнились страждущими, покаянные процессии заполняли тракты, а люди в тот год молились неистово, как над кроваткой больного первенца. Погромы двоебожников умножились и отличались особой жестокостью, а церковная казна обогащалась прямо-таки невероятным образом. Ведь каждый, кому слышался за спиной шорох костей Господина Голода, старался пожертвовать хоть старую, истончившуюся, но все же настоящего серебра монетку, надеясь, что молитва и деньга окажутся в глазах Господних повесомее, нежели одна лишь молитва.
Да, странная выдалась в этом году весна, и многое в ней случилось. А в последний день, когда с моря пришло безветрие, и Мильвесс утонул в мареве влажной духоты, состоялся один прелюбопытный разговор. Немногие узнали о нем, а узнав – похоронили в памяти как можно глубже, так что не осталось об этом событии ни единой записи, даже крохотной пометки в календаре или бухгалтерской книге.
А жаль. Впрочем, так бывает, ведь подлинно значимые, исторически важные события не любят суету и внимания.
- Восхитительный вид, - сказала Кааппе Фийамон, по-мужски заложив руки за спину и глядя в окно. Подумала пару мгновений и повторила чуть более развернуто. – Я даже испытываю некоторую зависть.
- Благодарю, - с дипломатичной нейтральностью прокомментировала Биэль. – Похвала столь искушенного знатока ценна вдвойне.
Приемная маркизы находилась на верхних этажах Дворца и занимала бывшую оранжерею. Здесь было очень просторно, очень светло, потому что громадное окно, скорее даже застекленная стена открывала панораму на половину круга. Отсюда можно было полюбоваться роскошным видом города и моря, увидеть мрачный шестиугольник Прибрежной крепости, а также насыпной мыс, длинным языком уходящий в воду на севере, и кусочек большой верфи с южной стороны. Также вид показывал, что торговля кипит, разноцветные паруса множатся, обещая прибыток негоциантам и подати в казну.
Сама Биэль, впрочем, любованием пренебрегла, маркиза сидела за широким столом, который отличался прямо-таки девственной чистотой. Ни кувшина, ни подсвечника, ни даже свинцового карандаша с обрывком бумаги.
- Я бы сделала этот зал своим кабинетом, - по-прежнему не оборачиваясь, сообщила Кааппе. – И в перерывах между занятиями отдыхала бы от тяжких, праведных забот, созерцая прелесть моря.
- Предпочитаю не смешивать работу и… созерцание, - Биэль улыбнулась в спину собеседницы, зная, что та не видит, но прекрасно считывает улыбку по тону.
- Достойный выбор, - едва заметно склонила голову Кааппе и повернулась к столу, чтобы сесть по примеру хозяйки на простое, хотя и очень изящно сделанное кресло-карл.
- Как бы мне хотелось увидеть ваш настоящий кабинет, - улыбнулась гостья, внимательно глядя на Биэль немигающим взором. Маркиза отметила, что замечание Курцио было верным и точным, с одной стороны глаза дочери Фийамон действительно походили на змеиные, только с круглыми зрачками. С другой же, если присмотреться и подумать, ассоциация шла дальше, к образу искуснейшей работы ювелира и самому твердому камню. В глазницы Кааппе будто вставили полированные шарики, идеально копирующие глаза человека, но таковыми не являющиеся.
- Увы, боюсь, это невозможно, - опечалилась маркиза. – По длинному списку причин.
Две очень красивые, невероятно умные и смертельно опасные женщины обаятельно улыбнулись друг другу. Кааппе походила на свой парадный портрет, будто минуту назад сошла из-под кисти художника. Черно-фиолетовое платье с пелериной казалось бесформенным, почти как балахон островных матрон, широкий воронкообразный воротник прятал длинную, изящную шею, а симметричная прическа без хитро скрученных локонов заставила бы поджать губы любую дворцовую модницу. Биэль не поджала, потому что маркиза хорошо знала, сколько стоит материя – шестинитевый аксамит - и работа портных, а также, что столь утонченно-безыскусную прическу может сделать едва ли пяток столичных мастеров.
Фийамон разглядывала хозяйку зала с неприкрытым любопытством и внимательностью счетовода, который ищет ошибку и обман в каждой цифре пухлого тома. Именно этого Биэль ждала и оделась в расчете на подобное внимание, а также неизбежное сравнение. Высокую фигуру маркизы облегало в меру свободное, однако далекое от пышности темно-зеленое платье (которое менее взыскательный зритель назвал бы «болотным»), со светло-желтыми аппликациями на тему родовой символики, а также пелериной, похожей на шаперон с обрезанным капюшоном и зубчатыми краями. В таком платье запросто могла бы появиться на людях купеческая или цеховая жена – если бы у нее нашлись деньги на драгоценное терно из шерсти горных коз.