Данный разрыв в подходах и задачах исторической науки в России и на Западе особенно чувствуется применительно к исследованиям по региональной истории России. Американская исследовательница Сьюзан Смит-Питер, с энтузиазмом приветствуя появление на свет множества новых изданий по истории отдельных регионов, отмечает стремление российских историков к накоплению и освоению нового эмпирического материала, особенно почерпнутого в архивных исследованиях. При этом, однако, российские историки, по мнению Смит-Питер, нередко игнорируют достижения современных теорий исторического анализа. В то же время их западные коллеги преимущественно обращаются к новым теоретическим подходам, нередко забывая подкреплять свои рассуждения основательным фактологическим базисом. В результате, резонно замечает исследовательница, «на Западе мы имеем дело с теорией без местного материала, в России мы видим местный материал без теории»{16}.
Трудности, переживаемые современной исторической наукой в осмыслении истории российской провинции XVIII века, во многом увеличиваются из-за отсутствия ясного представления о том, что же является объектом исследования и в рамках какой дисциплины (или субдисциплины) эти исследования проводятся. История русской провинции, провинциальная история, локальная история России, краеведение, историческое краеведение, региональная история, регионоведение, регионология, местная история и даже местография — эти и подобные им названия применяются в многочисленных и разнообразных работах, обсуждающих проблемы истории отдельных регионов России. Более того, толкование этих дисциплин и субдисциплин, а также сфер их «интересов» встречается самое разнообразное и даже противоречивое. Так, Александр Борисович Каменский в своей книге о жителях Бежецка в XVIII веке осторожно уходит от определения того, как назвать интересующую его область знания. Он пишет в предисловии: «…априорная установка на то, что я занимаюсь микроисторией, локальной историей, антропологией города или историей повседневности, была бы не менее вредна, чем если бы я приступил к этому исследованию с некой уже готовой концепцией повседневной жизни русского города XVIII в.»{17}. Тем не менее Каменский предлагает строго разделять «местную» и «локальную» истории. «Во второй половине [XVIII] столетия […] зарождается […] направление, впоследствии получившее название “Провинциальная историография XVIII в.” […] [и] это стало началом того, что в наши дни именуют местной историей, или краеведением (не путать с локальной историей!)»{18} — восклицает историк и далее приводит определение двух подходов, принятых в локальной истории и отличающих ее от краеведения. Первый из них, в определении Лорины Петровны Репиной{19}, цитируемом А. Б. Каменским,
…«подходит к проблеме со стороны индивидов […] и имеет предметом исследования жизненный путь человека от рождения до смерти, описываемый через смену социальных ролей и стереотипов поведения и рассматриваемый в контексте занимаемого им на том или ином этапе жизненного пространства. Второй подход отталкивается от раскрытия внутренней организации и функционирования самой социальной среды […] включая исторический ландшафт [,..] и социальную экологию человека, весь микрокосм общины, все многообразие человеческих общностей, неформальных и формальных групп, различных ассоциаций и корпораций». Именно это направление получило свое воплощение в трудах историков […] лестерской школы, в частности в работах ее главы Ч. Фитьян-Адамса{20}.