Высокое, белое здание комендатуры еще оставалось таким же спокойным и уверенным, как всегда. Ни одним окном своим оно не выказывало внимания бунтующей улице.
Понемногу здание насторожилось, в открытые форточки высунулись встревоженные лица. Но вот в окна полетели комья снега.
— Коменданта! Хлеба!
Вышел какой-то унтер-офицер и повторил про себя: «Коменданта, хлеба!..» и снова исчез за тяжелой, массивной дверью. На улице милиционер размахивал деревянной булавой, боясь вымолвить слово.
Комендант не выходил.
Толпа возрастала.
В задних рядах кто-то кричал: «Долой оккупантов!» и все ответили громким «ура!».
Передние не переставали требовать:
— Хлеба!
— Хлеба!
— Коменданта!
Оледеневшим комом снега разбили окно.
— Еще раз! Попадай!
Снова показался унтер-офицер и объявил, что коменданта нет.
— Неправда, ложь!
— Коменданта!
Из толпы выскочили двое мужчин и направились к двери.
— Давайте будем искать его!..
И застучали в дверь.
Грохот и рев нависли над улицей. Летели комья снега, звонко кричали мальчишки. Наконец все тот же унтер-офицер со скрипом распахнул окно и прокричал:
— Он скоро прибудет!
На углу показались всадники.
— Оставайтесь на месте!
— Пусть попробуют бить женщин!
— Хлеба-а!
Всадники врезались в толпу. Люди побежали. Где-то взвизгнули. Передние ряды двинулись на тротуары. Всадники гнали лошадей. Унтер-офицер высунулся в окно с улыбающимся лицом, оскалив зубы, с толстой сигарой во рту. И многим бегущим хотелось швырнуть кусок льда в эту смеющуюся рожу.
Раздался резкий вопль женщины, потом придушенные крики:
— Спасите, задушили, задушили!..
Всадник наклонился, его шапка свалилась. Лошадь беспокойно рванулась, и всадник скатился на землю. Двое мужчин топтали его и матерно ругались.
Их оттаскивали и уговаривали:
— Бегите, бегите! Илья, не оставайтесь, догонят. Где Шие?
— Куда вы его тащите, Лия?
— Не говорите, скорее!
Большая широкая площадь опустела..
По улицам и переулкам разбегались люди.
АЛЬБОМ
Весь вечер Шие собирался уходить, он и сам был уверен, что уйдет... А в конце концов остался у Лии ночевать.
На следующий день он проснулся поздно и хотел бежать в столовую раздавать талоны на обед. Лия задержала его:
— Выпейте чаю, а я пойду посмотреть, что делается в городе.
Назад она вернулась возбужденная:
— Весь город знает, — объявила она, радостно блестя глазами. Она не могла усидеть на одном месте. Шие же она удерживала: нельзя, нельзя итти... Я не пущу...
Говорила она быстро, нараспев, прося и приказывая. Потом побежала в рабочую столовую и вернулась с приятной вестью:
— В столовой вертятся подозрительные лица, велели сидеть на месте. Я говорила вам...
Шие находился в большой светлой комнате, предназначенной для Лииных гостей. Часто товарищи Лии ночевали здесь. Для ее родителей и для всех домашних такие ночевки были привычным явлением.
Под вечер, когда отец пьет чай, он гладит по голове свою дочь и спрашивает:
— Лиечка, тот, который сегодня ночевал, тоже студент?
— Тоже, папа.
— И сионист?
— Да, папа.
— Какого факультета?
Какого бы факультета ни был студент, отец Лии находит, о чем поговорить с ним. Расспросив гостя, он докладывает домашним:
— Славный молодой человек. Горящие глаза у него, как у хасида, и хорошая голова... Это видно. Лиечка, твой гость... зови его на ужин.
В большой светлой комнате, на дубовом письменном столе лежала толстая книга, обшитая бархатом. Когда гость прощался, Лия обычно говорила:
— Товарищ, о том, как вы здесь коротали время и что думали о нашем святом идеале, вы можете записать в этот альбом.
Днем Шие раскрыл этот альбом и читал страницу за страницей. На первой было написано:
«Ойд лой овдо тиквосейну» 1.
1 Еще не померкли наши надежды.
На второй:
«Отец умен, мать красива, а дочь удалась в обоих».
Больше всего страниц было исписано Брахманом.
Шие сказал самому себе:
«Ого, сколько времени он здесь провел, частый гость».
Он перелистывал страницы, его теперь уже интересовали только брахмановские надписи, и ему приятно было угадывать чувства Брахмана к Лие.