— Когда мы раскроем книгу рабочего движения...
Говорил, что Бунд подражает Эс-эсу, что они первые высказались за общину, что это предложение исходит от члена их ЦК — Дуды Кавеньяки.
Он неосторожно поступил, назвав имя Кавеньяки. Со всех сторон кричали одно только слово:
— Сахар!
Сам Кавеньяки тоже был на митинге. Он слыхал эти крики. Он хотел уйти, но остался. Он взошел на трибуну, ни у кого не попросив слова.
— Я — Кавеньяки...— Он помолчал, ожидая шума, но никакого шума не было. Тогда он продолжал.— Что такое сахар? Мука — лучше?.. Сколько бундовцев торгует мукой? Даже мукой из рабочей столовой. Вам дают воду, а они кладут денежки в карман...
Больше он ничего не сказал.
На трибуну вышел другой оратор. Он тоже не просил слова И начал горячо, повышая голос:
— Я говорю как социал-демократ, большевик...
В вале дрались, и оратор больше не говорил.
Его имя было — Янкель Шевц.
* * *
Сперва он замер-, потом задрожал и крикнул:
— Революция!
После этого он не находил себе места в доме и побежал на улицу. Надеялся увидеть, что все улицы набиты людьми и все кричат одно слово — революция.
Над городом висела сонливая ночь. Улицы были пустынны и унылы. В домах — тусклые окна, темное небо затянуто клубами унылых облаков. А Янкель жадно искал кого-либо, с кем можно поделиться своей пылающей радостью. И он побежал к своим сапожникам.
Его сапожники сидели на низких табуретах, веселые и возбужденные, они пели народные песни, и молоточки в их руках танцовали над сапожными колодками. Они встретили его весело:
— Янкель, гость!.. Почетный гость! Что принесло тебя сюда так поздно?
Они уже знали новость. Ради этого радостного события они маленько выпили. Завтра они придут за ним, чтобы вместе обо всем побеседовать.
Он возвратился к себе домой.
Жена его и Малка смеются над ним. Он не может найти себе места и бормочет что-то про себя. У женщин веселые лица.
Он увидел и обрадовался. Он не один. Он может с ними поговорить. Ему хотелось движения, быть в толпе, в городе красных флагов. Он ощущает, что все силы в нем разбушевались, стремясь наружу, и он не знает, как их применить. Он рад, что может хотя бы здесь высказаться:
— Рабочий класс — это не какой-нибудь класс, это — боевой класс... И пускай бундовцы подавятся, и даже твой муж, Малка!..
Ежедневно он бегает к польским сапожникам и возвращается от них усталый и веселый, хотя этот Вация высмеивает и его и польских сапожников:
— Если там революция, то чего вы, собственно, хотите? Будет здесь революция,— тогда посмотрим.
* * *
Четырехэтажный дом Зальцмана хоть принадлежал Зальцману, но хозяином в нем был его сын. Кондитерская, как всегда, была наполнена сладостями.
По вечерам зальцмановская дочка ходила к Илье, затем ей надоело таскаться туда. Большую, просторную квартиру занимали они с братом. По ее настоянию Илья переехал к ним в дом. Целыми днями сидел он на мягких стульях, курил, ел, спал, дожидаясь, когда зальцмановская дочка, накрашенная и умытая, придет к нему.
Она почувствовала большую власть над ним. Он всего боится, не выходит из дому. Он придумывает этому массу объяснений, но она перестала верить ему. Она поняла: ему нельзя выходить, он должен оставаться здесь, он боязлив и встревожен. Это отталкивало от него. Человек, который от нее зависит, не может удовлетворить ее. Она уже достаточно пресытилась им, и он ей надоел. Ее охватило желание дразнить его и унижать. Она оставляла его по вечерам дома в одиночестве. Она говорила ему:
— Еда стоит денег. Сидеть на шее у другого может только пропащий человек.
Он молчал — разве о нем идет речь? Он приспособлялся к ее желаниям, чтобы не вызывать ничем ее недовольства. И чем больше он приспособлялся, тем злее она требовала. Она была недовольна, что не может заставить его броситься к ее ногам.
Долго думала она, как бы унизить его, но не могла придумать...
И она решила спросить у него. Она пришла к нему с улыбкой и веселыми глазами. Он был доволен, не отходил от нее. Она спросила:
— Илья, вы (иногда было «ты», иногда «вы») человек с головой, бывали за границей, посоветуйте!.. Допустим, вы разлюбили женщину, вы хотите избавиться от нее и унизить ее, что бы вы сделали? Но такое, чтобы было больно и хорошо...
Он, не долго думая, слегка усмехнулся и сказал: