— Я бы не одевал и не раздевал ее... Чужой мужчина...
Она повернулась и, прежде чем он успел посмеяться над своей остротой, плюнула ему в лицо.
— Подлец! Ты бы и со мной так поступил?
Она не дала ему притти в себя.
— Быстро одевай меня!
Он исполнил ее приказание.
— Вон из моего дома! Нет, подожди!
Она вышла и заперла дверь. Сначала он молчал, ничего не понимая, затем сказал вслух:
— Илья,— и повторил вопросительно: — Илья?
Ему захотелось поджечь дом. Но он вспомнил, что дверь заперта. Он хотел ее выломать. Он этого не сделал, он решил: пусть она придет — он убежит. Пусть схватят его немцы, хуже быть не может. Он ударил
от волнения кулаком по столу и крикнул, обращаясь к стенам:
— Запомни!
Он почувствовал, что ему нечего стесняться этих стен, что он может сказать правду о себе и о людях. Он плюет на все. Словно обращаясь к кому-то, он сказал:
— Ты сплошная задница, даже лица нет у тебя...
Он внезапно почувствовал дикое удовольствие от того, что не верит людям, что всегда лгал им. Что ж, а ему кто-нибудь говорил правду? Никто не говорит правды, разве только идиоты. Он видит и знает людей, потому он зол и возмущен, и все свое возмущение он обрушил бы на нее, на зальцмановскую дочку. Он поставил возле- двери железную кочергу.
Дочь Зальцмана пришла на следующее утро. Она постучала и издевательски спросила:
— Можно?
Никто не ответил.
— Можно?
Снова никто не ответил. Она открыла дверь. В комнате никого не было. Она нашла на столе записку с одним единственным словом:
«Помни!»
Она подбежала к открытому окну и высунула голову.
ТРЕВОГА
Долгое время Брахман не был у Лии. И теперь он пришел не к ней, а к ее отцу.
Он ежевечерно ходил в студенческий союз, чтобы хоть издали увидеть ее. Но когда он видел ее, его охватывало раздражение и возмущение, я он злобными шагами уходил.
Потом он вовсе перестал ходить туда. Он писал стихи о неразделенной любви, о еврейской дочери, которая отреклась от своего народа, и думал о том, какое впечатление стихи произведут на Лию. Он представлял себе, Как она, прочитав, раскается, как придет просить прощения, а он... И тут ему было трудно представить себе, что сделает он: заставит ли долго просить или сразу простит.
Брахман бросил свои стихи и пришел снова в студенческий союз. Он был там и тогда, когда по всем комнатам этого здания кричали о революции в России; он тогда подумал: с этой революцией он совершенно потеряет Лию. Ему представилось: большая разбушевавшаяся толпа, шум и гул, а впереди Лия несет красное знамя.
О революции он сказал:
— Я не верю. Надо еще выждать.
Он ушел домой, но и здесь почувствовал себя так же, как чувствовал все это последнее время, когда всем был недоволен. Сегодня он ощущал это много глубже и острее. На улице он еще может думать и мечтать, но дома, где всегда одно и то же: старый усталый отец — торговый служащий, мать, которая не ест целыми днями и сберегает все для сына, и четыре мрачные перезревшие сестры с усами и запавшими глазами,— его все мучительно раздражает, и ему начинает казаться, что это сон. Он запирается у себя в комнате, как поступает в последнее время всегда, когда задумчив и расстроен. Он решает: он виновник всему, в затаенном молчании сестер кроется вражда к нему за то, что все в доме живет для него, чтобы он учился в гимназии и стал студентом. И он, единственная надежда, чем он платит им? Он знает, что у них есть одно утешение, одна надежда: они с нетерпением ждали, когда он станет женихом и мужем Лии, станет зятем богача и спасет их.
Отец однажды сказал:
— Дай бог, чем скорее, я бы тогда разрешил себе отдохнуть. Уже нет сил.
От слов отца сына взорвало. Он брызгал ненавистью и весь дрожал: презренные люди... оборванцы... хотят продать меня. Он даже гроша не возьмет, он любит Лию, а не деньги ее отца.
Теперь ему кажется, что отец прав, все правы, лишь он один неправ. Он ощутил жалость к своим и захотел им чем-нибудь помочь. Но чем?
Брахман вспомнил о стихах. Перечитал их. Диким показалось ему все то, что было написано. Он возмутился. Он целует ее шаги, падает к ее ногам, пусть она пожалеет его. Ему трудно было понять, как он мог подобное писать. Он изорвал стихи, пусть ничто не напоминает ему о человеке, который насмеялся над ним. Он был уверен, что во всем, что творится в их доме, виновата Лия, дочка богача. В этот час злобы он иначе не называл ее, как дочь богача.