Рабочая власть или Временное Правительство?
И так день за днем.
Теперь многое напоминало Шие те годы, когда он был в Сибири. Люди, голосовавший за диктатуру, напоминали ему те разговоры о Ленине и большевиках, которые вели с ним русские рабочие. Он еще острее почувствовал это, когда выступил один, только что возвратившийся из сибирской ссылки. Этот человек уж не надеялся вернуться из своей замерзшей избушки с заснеженными окнами. Он думал, что навсегда останется «поселенцем».
Революция вернула его домой. Лицо его было так бело, точно в жилах его никогда не текла кровь. Улыбку и краску лица он потерял в Сибири. В движениях и речи его Шие почувствовал каторгу и ссылку, и перед глазами его, возникли те русские рабочие, которые критиковали Бунд и говорили почти то же самое, что и этот оратор.
— Ваша «демократия» проистекает от вашей оторванности от рабочего класса. И если мы идем вместе, то мы все за диктатуру пролетариата.
Шие сам когда-то много думал и говорил об этом, все же от этих слов на него повеяла холодом, точно выступавший принес с собой сибирские, морозные ветры.
— Бунд не оправдал себя, — сурово говорит оратор. Ему не дают говорить. Собрание оглушает его криками, шумом, звоном колокольчика и топаньем.
— Предательство! Предатель!
Шие тоже кричал.
Другой оратор говорил не о диктатуре и не о демократии. Он говорил о Бунде. В нем говорила не Логика, не теория, а чувства. И от этой речи разливалась теплота и сердечность. Шие становилось жарко, ведь он слепо любил Бунд, в котором родился, вырос, боролся, которому был верен и предан. И теперь предать его он не может.
Собрания заканчивались безрезультатно: демократия или диктатура? Так было до осени, осенью стало ясно: демократия поддерживает Временное правительство. Но уже в начале зимы некого было поддерживать — в Петрограде и Москве сидели большевики... Здесь в городе тоже был совет, но офицеры еще были вооружены.
Борьба продолжалась всего лишь день. Офицеры сидели в городской думе и обстреливали город, а рабочие обсыпали градом пуль думу. Среди них был также и Шие.
Он был среди них и впереди их. Днем его ранили, но он не выпустил винтовки. Вечером, когда юнкера, сдаваясь, подняли руки, он продолжал попрежнему стрелять в них.
Потом долго носил руку на перевязи, безвыходно сидел в Совете, помогал работать и кричать. На него указывали как на представителя Бунда.
Его вызвали в бундовский комитет.
— Вы в нашем городе чужой. Мы даже не знаем,— кто вы такой... Может быть, вы даже не бундовец. Мы решаем, а вы поступаете по-своему. Мы приказываем, вы не слушаетесь. Если вы хотите быть в Бунде, вы должны знать и помнить...
Шие стучал винтовкой по столу, ругал их всех и называл контрреволюционерами.
Постепенно он становился чужим в городе. Он был как посторонний, как зритель в театре. И не потому, что Не хотел вмешиваться, а потому, что оглядывался на обе стороны, и обе стороны тянули и манили его. И он остался посреди...
Он сидел на собраниях и молчал, примыкая к группе воздержавшихся.. Его упрекали в равнодушии к судьбе Бунда и революции.
Сибиряк уже больше не приходил на собрания. Он вышел из Бунда. В «Коммунистической газете» кто-то под псевдонимом «Бывший» написал статью о том, как Шие получил выговор за то, что защищал Совет.
Целую неделю затем происходили бундовские собрания. И Шию то исключали, то восстанавливали. Он должен был написать письмо в бундовскую газету, что он отрицает все то, что было напечатано о нем в «Коммунистической газете», но ни на какие собрания он больше не приходил. Он был ко всему равнодушен. Он безжизненно расхаживал среди людей, решительных и спешащих по городу беспокойному, нетерпеливому.
— Я ведь кажусь глупым, совсем глупым... Я это чувствую и ненавижу себя...
Ему было все равно — остаться здесь или ехать домой. И он поехал. Перед отъездом он взял Илью под руку и сказал ему:
— Илья, тяжело... Я теперь потерянный. Если б я не стыдился самого себя, я бросился бы с моста... Но к моему несчастью... я стыжусь самого себя. Я — ничтожество, горсть леска, которую ветер развеет во все стороны...
Он помолчал.
Он расхаживал по комнате из угла в угол, потом остановился подле Ильи.
— Видишь ли, если бы ты спросил меня: застрелить тебя или нет? Я бы ответил: нет. Но если бы ты не спросил, не сказал, но выстрелил, мне было бы безразлично.