Ha своем постоянном месте, в углу широкого и мягкого Дивана, сидит Вильнер, второй властитель дум. Он не хочет прислушиваться к разговорам Виленского, а потому пренебрежительно беседует с кем-то.
На столе шипит кипящий самовар. Неизвестно, о чем будут говорить сегодня в «тихом оазисе», этого не знают и те несколько человек, известных, признанных писателей, которые сидят за столом.
Все зависит от Виленского, но и сам Виленский еще не знает, о чем говорить. Он давно разучился говорить на заранее заготовленные темы. Его ничто не мучает, нет наболевших вопросов, но он чувствует, как страстно хочется ему говорить. Тогда он встает и доверчиво, медленно начинает:
— Товарищи!..
Все притихли, насторожились. Стаканы отодвинуты, дым от папирос нависает над лампой, и свет от этого затуманивается, а в комнате становится мягче, интимнее. Виленский видит, что люди ждут от него задушевных речей, и лицо его теряет свою ехидную остроту, приобретая выражение, как у постаревшей озабоченной женщины.
— Товарищи, что вы можете требовать от меня? Я могу сказать и так и этак, могу доказать, могу и опровергнуть. Я могу молчать, и в этом будет скрыт сокровенный смысл, которого я не хочу никому доверить. Поэтому так тяжело в политике, что там требуют. А что, если у меня нечего сказать? Вы понимаете... вы, художники? Если я не могу выносить этого шума, ведь на большевистском митинге кажется, что грохочут пушки. Как литератор я могу не посещать митингов. И писатель конечно не должен их посещать. Писателю нужна объективная, так сказать, высшая правда, которая познается не на митингах, а в уединении, когда человек бывает сам с собой... Но политики обязаны итти... Проклятие тяготеет над нами. Мы должны считаться не с собой, а с другими. Да, да... Писатель творит в кабинете. Кто ему помешает? Никто. Политик творит на улице, а на улице всякий — хозяин. Вот смотрите, интеллигенция шла в рабочие партии, создавала их, сидела по тюрьмам, боролась. Поблагодарил ли ее еврейский рабочий? Писатель написал книгу — это его книга... как при жизни, так и после смерти. Мы же создавали партии, а нам теперь говорят, что это контрреволюция, нас изгоняют, а уйти не хочется, ибо с чем останешься? Революция пережинает реакцию. Большевики разрушают революцию. Так вот, пока наше место снова не будет на улице, уйдем в свои кабинеты и будем защищать наше искусство... Товарищи!.. Мы устали... и еще, товарищи...
Он задумался. Люди затаили дыхание, ожидая от Виленского особо какого-то откровения. Но раскрылась дверь, и вошел постоянный, но незваный гость.
Незваного звали Мендель Гой. Он был портным. Своих родителей он никогда не знал. В детстве разводил утюги у портного, вшивал пуговицы, затем был в виленском Бунде, водился с анархистами в Одессе. Повсюду был портным и революционером. В 1905 году привес одному социалистическому критику свое произведение. Он передал толстую тетрадь, исписанную русскими буквами, более похожими иа китайские. Читать еврейскую газету Мендель Гой еще Кое-как научился, но писать по-еврейски не умел. Русские буквы он изучил по вывескам. Он писал на еврейском языке русскими буквами.
В 1907 году он встретил того же критика в Одессе. Мендель Гой в то время сблизился с анархистами и уже умел писать по-еврейски, но без точек и запятых. Социалистический критик вселил в него надежду. Ему, этому критику-социалисту, признававшему только чистое и изящное искусство, понравились неуклюжесть и материалистическое мировоззрение Гоя. Когда они встретились много лет спустя, критик пригласил его в «спокойный оазис», желая этим поддразнить «известных и признанных».
Но Мендель Гой не искал покоя. Он пришел сюда защищать свои права писателя. Право признать или не признать писателя было в руках двух человек из «оазиса». Гой пришел настойчиво требовать признания. Он стал для «оазиса» страшилищем, и писатели старались избегать его. С его приходом Нилевич получил возможность обрадовать признанных.
— Если здесь сидят писатели, — заявил он, — то почему сюда приходят портные и устраивают скандалы?
Мендель Гой много написал, но совсем мало напечатал, ибо признанные высмеивали его имя и его произведения. И здесь Мендель Гой понял: две дороги близки ему, — бушующая политика и творчество. И он начал пугать господ из «тихого оазиса» революцией. Он и сейчас принес известие:
— Вот люди годами боролись за общину, а Бунд вчера заключил: мы не хотим. И что вы думаете это означает?.. Красные гонят нас. Они уже совсем недалеко, они придут. А немцы собираются удрать, укладывают свои котомки, и, может быть, скоро наступит конец «тихому оазису». А, товарищи!