Они идут вместе.
По дороге у Лейб-Иоселя мелькает мысль, что Илья действительно ничего не знает. А он, Лейб-Иосель, дает ему деньги взаймы потому, что считает его опасным революционером. Почему же он ничего не знает?
Они идут и молчат. Илья чувствует, что новости Лейб-Иоселя растормошили его. Его потянуло к работе, и ему кажется, что если уж он пойдет туда, то обязательно возьмет винтовку.
Он ускоряет шаг.
— Скорее, скорее... Идем.
Но вскоре снова замедляет шаг. Илья задумывается над чем-то, схватывает Лейб-Иоселя за руку и тянет к себе:
— Ты думаешь, они чего-нибудь достигнут, чему-нибудь помогут... Нет. Я не верю. Прежде, нежели они придут, Совет сдастся. Как ты думаешь?
Лейб-Иосель ничего не думает. Они опять ускоряют шаг, а Илья торопит:
— Скорее, скорее... Идем.
НЕ ТОЛЬКО О СЕГОДНЯШНЕМ ДНЕ...
Парами и группами они прибыли утром в город. Как ночью, они и теперь идут с опущенными головами, с запекшимися губами, с глазами, глубоко вдавленными в орбиты. Они почти ничего не помнят. Им только кажется, что у них когда-то было оружие, что они собирались напасть на поляков и сами же бросили оружие в реку. Они злились на товарищей из Совета, которые сдались прежде, нежели они успели подать помощь. Больше они ничего не знают. Они идут точно застывшие, точно на ходулях, желая лишь посмотреть на Совет, посмотреть, как он выглядит в руках польских легионеров. Войдя в город, они услыхали стрельбу. Кто же стреляет? Они кинулись туда, откуда доносились выстрелы. Перестрелка вела к Совету. Они удивились. Стреляли из Совета, не подпуская ни на шаг врага. Кто же обманул их, кто рассказал им, что Совет сдался, кто? Вопрос этот застрял у всех в горле. Он душил и не давал вымолвить ни слова.
Целый день стреляли из Совета, Вечером перестрелка затихла. Вечером панские руки сбросили с Совета растерзанное, продырявленное красное знамя.
Двое суток держался Совет. Во второй половине следующего дня происходило последнее совещание штаба Совета. Это заседание, как и все происходившее тогда, было решительным и быстрым. Вносились лишь предложения. А какое предложение — знали все:
— Держись до последней капли!..
Никто не ждал такого нелепого, внезапного предложения Здешнего-Тутошнего:
— Сдаться!
— Что?
— Что?..
Так как предложение было вполне серьезное, то коменданту не дали говорить: держаться и баста.
Через час снова устроили совещание. Здешний-Тутошний известил:
— Красная армия придет не раньше, чем через неделю. От города помощи мы уже не получим, коль скоро не получили ее до сих пор. Пуль осталось столько, что их хватит либо на то, чтобы застрелиться самим, либо на то, чтобы сдаться. Голосуйте!
Брахман совершенно забыл, что здесь нужно говорить коротко и ясно. Он стал кричать, глотая слова: застрелиться самим. Только через мертвые тела они пройдут сюда. Почти все согласились с ним. Но Здешний-Тутошний уже после голосования сказал: «умереть мы успеем и у поляков, но если можно выиграть жизнь...
Вскоре они снова собрались все, за исключением одного раненого. Снова первое слово взял Здешний-Тутошний.
— Пуль уже не хватает даже и на то, чтобы застрелиться самим. Наша игра закончена, и теперь необходимо начать новую: выбросить белый платок. Если за то, что мы сдаемся, они оставят в живых хотя бы половину из нас, мы к прибытию Красной армии будем иметь готовое правительство в городе. Надо думать не только о сегодняшнем дне... Я пойду выброшу свой платок...
Они молчали. И он быстро, боясь раздумать, высунул в окно белый платок и сам раскрыл двери.
С этой минуты он потерял свое мужество, жизнерадостность, инициативу. Он стал задумчивым. Облик его изменился. Он ходил с опущенной головой, и лицо его было изборождено морщинами старости и усталости, а глаза точно опустели, и никто бы не поверил, что в этих глазах когда-то искрилась улыбка.
Офицер, занявший Совет, не верил в свою победу. Он приказал ввести всех арестованных в одну комнату. Установил караул, а сам побежал передать радостную весть о победе. Вечером арестованным дали есть и приказали оставаться в комнате стоя. На следующий день, еще на рассвете вошли легионеры и отняли у них часы. Затем пришли другие и очистили их карманы. Днем их пересчитали, распрашивали о главарях, о вожде. Затем приказали не давать им есть весь день. Они должны были стоять неподвижно до следующего дня. Ежеминутно приоткрывали дверь, чтобы проверить, как исполняется приказание. Эта раскрывавшаяся с сухим скрипом дверь значительно больше раздражала арестованных, нежели теснота, стояние и мучительный голод.