Внезапно все ринулись на улицу. Никто не знал, что происходит, но бежали все, толкались, наступая на падающих. Вскоре Мойшеле Майонтек поднял свой зонт и протяжно завизжал:
— Полицеймейстер!
Все увидели полицеймейстера, в коляске, окруженного полицейскими. Эполеты у него были сорваны, фуражка надвинута на глаза.
Мойше Майонтек оперся на зонт и, выкатив круглый живот, насмешливо сказал:
— Совсем без моего ведома. Что вы на это скажете, евреи? Что за времена настали!
Мойше Майонтек задрал голову, чтобы казаться посолиднее.
— Он схватил лишнюю понюшку табаку, евреи? Но смотрите, как везут жирную свинью с двумя фараонами... Впрочем, эту честь я готов ему уступить. Уступаю, а, евреи? Интересно бы знать, что скажет Элинке?
Не успел кончить Мойше Майонтек, как кто-то запыхавшийся крикнул:
— Крышка!
— Говорите толком...
— Генерал дал ему двадцать четыре часа, ему, его сыновьям и дочерям... Чтобы здесь духу его не осталось.
В первый момент все были ошарашены, даже у полицейского усы опустились вниз. Хорошие новости: полицеймейстер не смеет брать взяток, а Зальцман не понравился губернатору за то, что он играет с полицеймейстером в карты и что с его дочками слишком много возятся русские офицеры.
Вечером улицы пустеют, но обыватели задерживаются у ворот.
— Слыхали?
— Есть новости?
— Говорят, что немцам уже можно подать понюшку табаку.
В домах запирают окна и двери, чтобы обезопасить себя от непрошенных пришельцев. Никто, собственно говоря, не знает, от кого и чего прячутся.
Листья падают с деревьев, желтые ,и грустные. Солнце садится усталое, задумчивое. Городской сад пуст, и печаль лежит на паутине листьев, свисающей с деревьев. По улицам тянутся обозы... Мужчины прячутся, чтобы их не погнали рыть окопы, девицы боятся выйти на улицу из-за казаков, которые с гиканьем и свистом грабят базар. Солдатские песни «Чубарики-чубчики» и «Соловей пташечка» достигают чердаков, и прячущиеся мужчины тихо подпевают:
Соловей, соловей, пташечка,
Города теряет Николашечка,
Немец прет —
Города берет!
Он чувствовал себя утомленным в тот вечер, когда выслали Зальцмана. Здесь, в комнате, с женой и детьми, он чувствует себя, словно оторванный от мира, и, сам не зная, почему, жалеет Зальцмана.
Ведь он мог выиграть забастовку, и тогда можно было бы что угодно сделать с Зальцманом. А теперь... И что они против Зальцмана имели? Так хорошо началась забастовка.
— Понимаешь, Малке, понимаешь... Мой расчет был правильный. Он бы лопнул, но удовлетворил наши требования. Он бы лопнул, говорю я тебе... И должен же был чорт вмешаться.
Илья почувствовал, что ему необходимо с кем-нибудь говорить. Где найти теперь товарищей? Товарищей нет, а он знает наверняка, что не сможет успокоиться всю ночь.
Забастовка была уже объявлена, когда он встретил зальцмановскую дочку на улице. Он отвернул голову, но почувствовал, что ее глаза впиваются в него, и, любопытства ради, обернулся. Она улыбалась и светилась весельем. Вопреки своему желанью он остановился.
— Папины дела меня не касаются.
Он ответил с улыбкой:
— Я полагаю.
После этого они долго бродили, сначала ему было неловко, потом захотелось нравиться. Он шутил, рассказывал о своих путешествиях за границей. Поздно ночью он проводил ее до дому. Она горячо и крепко пожала ему руку.
— Благодарю, я восхищена... Так интересно привела время. Вы достойны поцелуя.
Проворно повернулась, быстро поцеловала и исчезла в воротах. Он остался стоять у закрытых ворот, вспомнив, что надо спешить домой. Несколько раз обозвал себя «идиотом» за то, что стоял, как истукан, когда его целовала девушка. Однако он надеялся, даже был уверен, что еще встретит ее.
— Почему вы не спите, дети!.. — раскричался Илья.— Что вы как червяки ползаете под ногами и не даете слова вымолвить.
— Что ты хочешь от детей и кто тебе мешает разговаривать? — возразила Малке с досадой, — Бегаешь по комнате, немой, как стол. Дети! Идите спать... Что ты хотел сказать, Илья?
Он ничего не хочет сказать, ему нужны товарищи, чтобы поговорить, но товарищей нет, и ему надо молчать и не думать. Расхаживая по комнате, он от ничегонеделанья решает: хорошо, если бы уже немцы пришли.
Этим бы, думает он, закончился какой-то отрезок его жизни. Он бы начал сызнова. Пусть придут.
И от, этой мысли ему легче, веселее, он говорит жене: