Как раз хватало времени, чтобы освежиться. По пути к вокзальному буфету я начал понимать, на какую странную территорию попал: "прифронтовая зона", о которой я столько слышал и читал, находясь в Каттаро, но никогда не посещал. Станция была запружена солдатней всех национальностей многоязычной армии императора Австрии и апостолического короля Венгрии: мадьярами и словаками, боснийцами и тирольцами, русинами и хорватами. Все устало-одинаковые, и дело не только в потрепанных серых мундирах и буро-ржавой окопной грязи Изонцо, запекшейся на ботинках и обмотках, но и в остекленевшем апатичном взгляде, который, как я вскоре узнал, являлся неизбежным следствием длительного пребывания на фронте.
Этот взгляд мне еще раз довелось увидеть четверть века спустя, в нацистских лагерях смерти. Солдаты, собирающиеся в отпуск, утомленно толпились на платформах, а сержанты военной полиции орали, загружая их в поезда, которые на несколько коротких дней вернут их обратно к женам и детям, в грязные лачуги в венгерских степях или коттеджи в карпатских долинах. Для многих худолицых солдат-крестьян со свисающими черными усами отпуск, несомненно, окажется последним.
После провала нашего наступления на плато Азиаго в мае итальянцы готовили ответный контрудар при Изонцо. Солдаты, что сейчас сходили в Дивакке с поездов, которые привезли их из отпуска, как раз окажутся в первой линии окопов, чтобы его встретить.
Протиснувшись, наконец, к битком набитому буфету - питаться там могли только офицеры, да и то стоя - я попросил стакан чая (на деле, настойку из высушенных малиновых листьев) и кусок хлеба, что и составило мой завтрак, и огляделся. Лишь сейчас я осознал, как изменилась австро-венгерская армия за два года: тяжелые бои с русскими в Польше осенью 1914 года лишили ее тех, кто составлял костяк старого офицерского корпуса, заполнив поредевшие ряды наспех обученными "годовалыми" офицерами или юнцами, попавшими в армию прямиком со школьной скамьи.
Одно место у бокового столика было свободно, и я спросил у молодого лейтенанта, могу ли сесть рядом. Ему было не больше двадцати, но выглядел он гораздо старше, в пропыленном и порванном колючей проволокой кителе. Он не ответил и вряд ли вообще меня заметил, уставившись в пространство глубоко запавшими глазами. Губы его шевелились — он разговаривал сам с собой, одновременно помешивая чай дрожащей рукой. В этот момент он напоминал игрушку на детской площадке, повторяя одно и то же действие, пока кто-нибудь не нажмет кнопку.
Денщик вернулся с мотоциклом, как раз когда я покончил с завтраком. Подписав необходимые документы, я закрепил багаж и отправился в путь, радуясь, что догадался захватить из Вены пару летных очков — лето выдалось пыльное.
Мотоцикл оказался детищем "Лаурин и Клемент" без ножного стартера, так что пришлось разгонять его по главной улочке Дивакки и затем под чихание двигателя запрыгивать на ходу.
Я был рад тому, что получил возможность добраться до расположения своей части самостоятельно, а не ожидая попутный транспорт. Стояло прекрасное утро, июльская жара, отражающаяся от валунов и зарослей, еще не наступила. Я не спеша ехал по укатанной щебенистой дороге, наслаждаясь видами и оставляя за спиной клубы пыли, проезжая мимо Сеножеча, затем от Бирнбаумервальда до долины Виппако — внезапно раскинувшейся зелени посреди голых серых возвышенностей Карсо.
Удивительно, подумалось мне, как же мало машин на этой дороге. До линии фронта одной из крупнейших войн в истории — считанные километры, но по сравнению с мирным временем здесь ненамного больше транспорта. Мимо проезжали лишь длинные, узкие крестьянские тележки с одной оглоблей — черта, характерная для славянских народов от Словении до Владивостока.
Большая часть припасов для фронта на реке Изонцо шла либо из Лайбаха, либо из Триеста по железнодорожной ветке до Дорнберга. Так что, не беря во внимание аэродромы Святого Вита и Виппаха, армейский транспорт особо и не пользовался этой дорогой. Я обогнал несколько грузовиков, поднимавших клубы пыли, и пару марширующих колонн, но больше о войне ничто не напоминало — разве что пришлось остановиться перед группой русских военнопленных, чинивших дорогу. Выглядели они довольно приветливо и на прощание помахали мне, когда я раздал в приступе щедрости оставшиеся сигареты.