Без сомнения, жизнь на острове Луссин была очень спокойной. Но по крайней мере, удалённость нашей базы, как тогда казалось, спасала меня от дальнейших расследований по поводу нападения на гауптмана Краличека и участия в побеге майора ди Каррачоло. Каждый день, возвращаясь на базу, я ожидал вызова в контору военно-морского инспектора в Поле. Однако ничего не происходило.
Во второй половине ноября мне показалось, что всё уже утряслось, и могу съездить на "большую землю", провести неделю отпуска в Вене с женой. Она к тому времени уже оставила работу в госпитале и жила с моей тётей Алексией на Йозефсгассе. Мне нужно было срочно обсудить с ней некоторые вопросы — главным образом насчёт того, чтобы увезти её из столицы. Сейчас она находилась на шестом месяце беременности, а положение усложнялось.
В её последнем письме картина городской жизни выглядела весьма мрачно — электричество отсутствовало по меньшей мере полдня, трамваи не ходили, везде очереди, даже картошку трудно найти. Она писала, что мыло стало практически недоступно, а если его удавалось найти, оно оказывалось не более чем кубиком очищенного песка, склеенного ничтожным количеством жира.
Единственная еда, которую теперь можно было относительно легко приобрести — гнусный овощ, из-за которого та жестокая и холодная зима осталась в памяти жителей центральной Европы как "брюквенная". Уже начинали появляться заменители суррогатов — новый сорт эрзац-кофе из обжаренной репы и чудный материал под названием "поддельный кожзаменитель".
Грузовики теперь окончательно лишились резиновых шин, и потому городские дома тряслись, разваливаясь на куски. Машины оснастили суррогатами, которые сначала делались из двух концентрических железных обручей, соединённых пружинами, но потом пружины заменили деревянными брусками, поскольку с весны сталь стала дефицитом.
Моя тётя, помогавшая организовать благотворительную клинику для детей в Фаворитен, говорила, что среди бедняков всё больше заболеваний рахитом и чесоткой.
Короче говоря, всё выглядело весьма мрачно. Я уже написал письмо с просьбой о помощи в Польшу, своим двоюродным братьям, у которых имелись немалые владения в сельской местности, неподалеку от Мисленице. Они ответили, что будут очень рады видеть у себя Елизавету, она сможет оставаться там сколько пожелает, и до рождения ребёнка, и после. Когда я сказал ей об этом, она совсем не обрадовалась. В тот вечер мы вышли из здания Южного вокзала и пытались поймать фиакр, чтобы доехать до Йозефсгассе, поскольку трамваи не ходили.
— Но дорогая, подумай хорошенько. Ты же не хочешь остаться в Вене до рождения ребёнка. Тут всё уже выглядит так, будто много лет в осаде, а сейчас ещё только ноябрь.
— Отто, до сих пор я терпела военное положение в Вене, и не собираюсь покидать её сейчас. И вообще, у твоей тёти много комнат, и мы с ней прекрасно ладим.
— Но она уже стара, а из прислуги у вас на двоих осталась одна только Франци, после того как фрау Нидермайер ушла работать на военный завод.
— Подумать только — две взрослые женщины вынуждены в жестоких условиях войны сами заботиться о себе с помощью единственной служанки. Боже милостивый, как же они вынесут такие лишения? Очнись, Отто — дни служанок и состоятельных дам ушли и никогда больше не вернутся. Если я сама не в состоянии готовить и присматривать за ребёнком, значит, я просто хорошенькая дурочка. Разве на такой женщине ты женился?
— Но ради бога, зачем торчать в Вене? Сейчас здесь голодно и холодно, а что будет, когда выпадет снег? Зачем тут оставаться? Это же не твой дом.
— Знаю. Но теперь у меня нет другого дома, а насчёт того, чтобы удрать подальше и спрятаться в деревне — к чёрту всё это. Простым людям в этой стране пришлось много страдать из-за императоров и генералов, и их великой войны. И в этом виноваты люди вроде нас, а потому теперь, когда дела так плохи, мы должны хотя бы оставаться рядом.
— В Вене? Ты же всегда говорила, что это не город, а какое-то безумие.
— Так и есть. Но люди в нём вполне настоящие.
— Честное слово, Лизерль, ты сейчас говоришь как социалистка.
— Может, я и есть социалистка или скоро ей стану. Война превращает меня в революционера, или, по крайней мере, в человека, считающего, что нам надо с ней покончить — посадить кайзера, Людендорфа, Конрада и прочих в ямы, заставить их немного побросать друг в друга бомбы и посмотреть, как им это понравится.
На следующее утро мы проснулись около восьми, прижавшись друг к другу под стёганым одеялом, в холодной квартире, где печь топилась мятыми газетами. Тусклый серый свет ноябрьского утра едва проникал сквозь оконные стёкла, покрытые сажей и лигниновой пылью — смотритель здания умер в Сибири, а его преемник был слишком стар, чтобы мыть окна.