На посту командира подводной лодки я научился инстинктивно ощущать, когда что-то идет не так, поэтому, проснувшись, я сразу же почувствовал — шум на улице не такой, как обычно по утрам, скорее как в воскресенье. Зашла Франци и принесла поднос с завтраком — эрзац-кофе, но зато настоящие белые булочки, которые тётя как-то умудрилась раздобыть по случаю моего визита.
Тетина служанка, девушка лет двадцати пяти из пригорода Паркерсдорфа (или Паакерсдоорфа, как она его называла), с пушистыми светлыми волосами и огромными ярко-синими глазами, была немного глуповата и потому не пошла работать на военный завод. Однако тем утром она была, похоже, чем-то расстроена. Её кукольные глаза покраснели, и она вытирала их передником, громко шмыгая носом.
— В чём дело, Франци?
— Его больше нет, герр лейтенант.
— Кого?
— Старого Господина, упокой Господи его душу. — Она перекрестилась. — Говорят, его не стало, умер ночью в Шенбрунне.
Вот так мы узнали о смерти нашего государя и правителя Франца Иосифа I, милостью Божией императора Австрии и апостолического короля Венгрии на протяжении последних шестидесяти восьми лет — без одиннадцати дней. Мы с Елизаветой всегда прохладно относились к монархии, но всё же потрясённо притихли, услышав эту новость. Монарха не особенно любили подданные, большинство знало его как упрямого и недальновидного правителя в мирное время и неумелого главнокомандующего во время войны.
Даже тем утром, когда по городу разносился приглушённый звон церковных колоколов, а флаги были приспущены, многие вспоминали рабочих, расстрелянных во рву за городом в 1849 году, ворон, летавших над искромсанными телами солдат в белых мундирах, павших в виноградниках Каса-ди-Сольферино, полубезумную императрицу, скитающуюся по Европе, лишь бы подальше от своего унылого мужа и его невыносимых придворных, постыдную и неумелую попытку скрыть, что их никчёмный сын застрелил свою подругу в замке Майерлинг, а потом вынес остатки собственного мозга, пустив себе пулю в лоб.
Но император, "Старый Прохазка", как называли его венцы, пробыл с ними так долго, что стал такой же привычной частью жизни людей, как дальние зелёные вершины Каленберга.
Люди просто вычеркнули из памяти, что их дорогой старикан проводил большую часть своего обычного шестнадцатичасового рабочего дня, подписывая смертные приговоры, или то, что его министрам строжайше воспрещалось отклоняться от запланированной темы во время аудиенций, а также то, что он говорил на девятнадцати языках, но никогда не произносил на них ничего, кроме самых пошлых общих фраз.
Вместо этого люди помнили его легендарную обходительность, необычную походку и сутулость, знаменитые бакенбарды и сотни мелких забавный историй, скопившихся вокруг старика за долгие годы, как папоротники и полевые цветы, выросшие в трещинах старой гробницы. И вот теперь его не стало.
Он влиял на все стороны жизни большинства подданных и собирал воедино этническую свалку империи своим исключительным авторитетом. Всё это ушло. Тем ноябрьским утром что-то изменилось навсегда. До сих пор за линией фронта военные действия Австро-Венгрии казались чем-то не вполне реальным.
Потери были огромными, но сражения происходили далеко, по большей части в чужих странах, и обыватели за чашкой кофе привычно и без возражений принимали жизнерадостные заголовки газетных передовиц. "Премышль захвачен!", "Премышль возвращён!", "Премышль снова взят!", или (за пару дней до разгрома Четвертой армии Пфланцер-Баллтина): "Наша оборона Волыни в состоянии умеренной готовности". Теперь никто больше не мог игнорировать бедственное положение монархии. Люди внезапно осознали, что они мёрзнут и голодают, а конца войны по-прежнему не видно.
Тем вечером в постели между нами, казалось, лежало высохшее тело старого императора. Обычно мы жадно бросались друг другу в объятия — я отсутствовал целых два месяца и строго соблюдал брачные обеты. Но сегодня мы обнимались не как воссоединившиеся любовники, а скорее как двое испуганных детей, заблудившихся в тёмном лесу.
— Ах, Отто,— наконец проговорила Елизавета, — все дело в моём животе? Вот, давай я улягусь по-другому, если мешает.
— Нет, дорогая, дело в не этом.
— Или тебе что, не нравятся беременные?
— Вовсе нет, ты же знаешь, что ты для меня сейчас еще краше, чем раньше. Нет, я не знаю почему...