Но всё произошло совершенно иначе. Император пожал мне руку, и говорил он самые обычные вещи — спрашивал про семью, о том, как давно я служу, и тому подобное. Потом отослал адъютантов и предложил мне сесть в кресло в своём кабинете.
— Прохазка, — сказал он, — это прискорбное происшествие, и, должно быть, оно очень вас огорчило.
— Позвольте сказать, ваше императорское величество — совсем нет. Я просто исполнял свой долг как офицер Австрийского императорского дома.
— Да, да, мне это известно, это я могу прочесть и в "Армейском вестнике" в любой день. Но мятежи происходят не просто так. Скажите, каковы, по вашему мнению, причины случившегося. И прошу, говорите то, что вы на самом деле думаете, а не те слова, которых, по вашему мнению, от вас ждут. Если люди не могут сказать правду своему императору — тогда мы действительно пропали.
И тогда я сказал ему всё, что думал — и об этом мятеже, и о других, и о недовольстве, которое близко к мятежу, хоть и не попадает в газеты. Я сказал, что в этом виновны не социалисты-агитаторы, не тайные националисты, не агенты Антанты, как твердит восторженная пресса. Нет, причины — в тоске, слишком коротких увольнительных и плохом питании вместе с дисциплинарной системой, может, и пригодной для армии времён Марии-Терезии, с её палочной системой управления, но чудовищно плохо подходящей для управления подразделениями молодых людей, умных и технически грамотных. Пока я говорил, император делал пометки, часто прерывая меня, чтобы задать уточняющие вопросы. Потом он сказал нечто, заставившее меня широко раскрыть глаза от недоверия и удивления.
— Прохазка, вы сказали мне, что думаете. А теперь я скажу вам как одному из моих самых храбрых офицеров, что я думаю обо всем этом. Я думаю, что монархия не переживет еще один год войны; не переживет его в нынешнем виде, даже если завтра наступит мир. Моя главная задача как императора — при помощи переговоров покончить с этой отвратительной бойней, если понадобится — то и без Германии, а потом приступить к осуществлению радикального реформирования нашего государства. Ваши сегодняшние слова лишь подтверждают, что это верное направление. Но прежде чем вы уйдёте, — он взял со стола объёмистую папку, — я хотел бы обсудить с вами ещё кое-что. Когда мы встречались с вами в Хайденшафте в августе, разве мы не говорили, пусть и кратко, об обстоятельствах вашего перехода со службы на подводной лодке в австро-венгерские ВВС?
— Осмелюсь доложить, да, говорили, ваше императорское величество, — ответил я, думая про себя — будь я проклят, он всё-таки не забыл...
— Что ж, я сдержал своё слово и поручил барону Лерхенфельду разобраться в деталях этого дела. В результате его расследования, а также, мне следует добавить, после петиции морских офицеров и вашего прежнего экипажа, я пришёл к заключению, что произошла серьёзная ошибка. Кроме того, с удовольствием сообщаю, что появились новые обстоятельства, заставляющие усомниться, была ли вообще торпедированная вами у Кьоджи той ночью субмарина германским минным заградителем. Я узнал, что в августе у мыса Галлиола села на мель итальянская подлодка, и когда её экипаж взяли в плен, некоторые спрашивали, отправят ли их в тот же лагерь, что и моряков с "Ангильи", которая покинула Венецию ночью 3 июля, и с тех пор о ней ничего не слышали. Короче говоря, Прохазка, я полагаю, что дело германского флота против вас, которое и прежде было шито белыми нитками, теперь полностью лишилось оснований. Скажите, вы хотели бы вернуться на подводный флот или предпочитаете продолжить лётную службу?
Я ответил, что готов служить своему императору и отечеству на земле, на море или в воздухе, но считаю, что мои способности было бы лучше использовать для прежней службы, чем для кружения над конвоями.
— Что ж, отлично. Военно-морское командование сообщило мне, что ваш прежний экипаж с подлодки U13 сейчас оказался на берегу, после навигационной ошибки их капитана. Ну, Прохазка, как насчёт того, чтобы соединиться с ними на борту одной из наших новейших субмарин, которая сейчас комплектуется на морской судоверфи в Поле?
Аудиенция окончилась, мы пожали друг другу руки, и я ушёл, унося с собой чувство, которое и по сей день со мной — что, если бы старый император сделал доброе дело и умер бы, например, в 1906 году, и если бы Франц Фердинанд уже скончался от туберкулёза (это чуть было не случилось в 1893-м), тогда, возможно, с искренним и молодым Карлом в роли императора и короля, а за ним, году эдак в 1950, императором Отто, Австро-Венгерское государство могло бы по-прежнему существовать и сегодня, трансформировавшись из неустойчивой и неуклюжей самодержавной монархии в неустойчивую и неуклюжую конституционную монархию. Да, возможно.