Что касается аэроплана позади нас, даже не будь на нём черных мальтийских крестов на хвосте и крыльях, едва ли нужно быть экспертом в области истории авиации, чтобы узнать один из множества немецких двухместных разведывательных аэропланов времён Первой мировой войны: огромный, квадратный, без претензий на изящество или утонченность, лишь крепкий и практичный внешний вид, словно у породистой ломовой лошади.
Аэроплан стоит у нас за спиной на поле, негодующе возвышается на шасси с огромными колесами и как будто говорит: "Что ты там надумал, черт побери?" Короткий нос оснащен шестицилиндровым однорядным двигателем, а пространство между ним и передним краем верхнего крыла занимает неуклюжий коробчатый радиатор, Специалист без труда определит, что это австрийское изделие: точнее, модель "Ганза-Бранденбург CI".
Вообще-то по-настоящему знающий свое дело эксперт может сказать, что фотография сделана примерно в 1916 году, поскольку аэроплан без камуфляжной окраски, оставлен первоначальный цвет: поблескивает лакированной фанерой фюзеляжа и парусиной крыльев, последние настолько полупрозрачные (как я теперь замечаю), и, если внимательно приглядеться, можно заметить черные кресты на верхних крыльях, просвечивающие сквозь нижнюю часть крыла.
Можно также увидеть номер на фюзеляже, 26.74, а также название, "Зоська", доставшееся нам от какого-то предыдущего польского экипажа. Любопытно теперь думать, что это был, пожалуй, единственный аэроплан за всю историю авиации, управление которым осуществлялось на латыни.
Странно также, что простое прикосновение к зернистой поверхности выцветшей фотографии вызывает в памяти все запахи тех давних лет, как одна из детских декоративных наклеек (правнучка господина Домбровского показала мне такую прошлым летом), при царапании которой ногтем возникает острый запах мяты или корицы.
Я только прикоснулся к фотографии, и тут же повеяло запахами семидесятилетней давности, когда пролетаешь над теперь уже забытыми полями сражений австро-итальянского фронта: аромат утренней росы на помятой колесами траве аэродрома, запахи горючего, аэролака и смазки от пышущего жаром двигателя, теплый кисло-сладкий аромат фанеры из красного дерева, вонь кордита и свежей крови; тошнотворное зловоние тухлых яиц от взрывов зенитных снарядов.
Запах горящей древесины и полотна, висящий в прозрачном, холодном воздухе, иногда приправленный зловещим душком, как у подгоревшего на сковороде сала.
Я никогда не говорил, да особо и не думал об этом в последующие годы: мы проиграли войну, а я вообще потерял свою страну и карьеру, и мне пришлось с нуля строить новую жизнь.
Многие из этих воспоминаний вызывали у меня грусть — откровенно говоря, мне больно думать об этом даже сейчас, спустя много лет после тех событий. Я сильно сомневался, что это вообще кого-то интересует. Но юный Кевин и сестра Эльжбета сказали, что я один из немногих ныне живущих, кто помнит те дни.
Так что, возможно, теперь, когда я наконец-то завершил вспоминать свою карьеру подводника, то мог бы также рассказать о карьере пилота.
Вероятно, вам она покажется интересной, а мне поможет скоротать время, прежде чем гробовщики заколотят крышку моего гроба. Вы, вероятно, сочтете, что некоторые из моих рассказов выглядят неправдоподобными, но боюсь, я ничего не могу с этим поделать: Австро-Венгрия сама по себе была довольно неправдоподобной страной, а в 1916 году полеты все еще считались весьма эксцентричным делом. Причем настолько, что психиатрические тесты, которые стали обязательным условием для кандидатов в летчики во время Второй мировой войны, считались совершенно лишними во времена Первой, поскольку по определению у любого, кто добровольно пожелал летать, не все в порядке с головой, и даже если пока еще все в порядке, то скоро станет иначе.
Надеюсь, что мои байки хотя бы заинтересуют вас, и, возможно, дадут представление о том, каково было забираться в аэроплан в те годы, когда мужчины носили эмблему с двуглавым орлом Священной Римской Империи.
Глава вторая
Впервые я заметил это утром, примерно через час после рассвета, когда поезд остановился, чтобы набрать воду на станции, в широкой, продуваемой сильными ветрами ложбине, известной в те времена как Адельбергский перевал, где железнодорожная линия из Вены пересекает последнюю горную гряду перед Триестом. Эхо глухих ударов, казалось, отражалось от поросших кустарником и выветренных известняковых склонов и доносилось до нас сразу со всех сторон: не отчетливый грохот или постукивание, как я ожидал, а слабое, зловещее, едва слышимое дрожание воздуха, нерегулярное, но непрерывное, как будто где-то далеко над горами трясут огромный кусок жести.