Финальным аккордом музыкант сорвал немногочисленные аплодисменты и поклонился. Возвращаясь на место, он бросил взгляд на Рэна и коротко кивнул, показав, что играл для него.
— Слыхал народное творчество? — Литесса снова повернулась к пуэри. — Затянуто, но мысль моя в нём прослеживается. Даже не самые умные её понимают. А уж с твоими мозгами как можно этого не понять?
— Я понимаю, — тихо ответил охотник, всё ещё глядя на барда, уже вернувшегося к подбору следующей строки баллады. — Но не могу смириться. Не могу и не стану.
Архимагесса пристально посмотрела ему в глаза и её ровные губы дрогнули в улыбке. Тёплой, понимающей, но слегка снисходительной. Как для неразумного дитя.
— Твоё право. Но ты слышал, чем это заканчивается.
Рэн пожал плечами:
— Я — пуэри. Ваша природа не позволяет вам одуматься. Моя не позволяет мне закрыть на это глаза.
На этом разговор завершился, а возобновившись, полностью поменял русло.
Все они устали, говорить на серьёзные темы никому уже не хотелось — речь пошла поначалу об искусстве, но Арджин, ничего в нём не смыслящий, откровенно заскучал, и с театров и живописи они перескочили на рассказы о далёких странах, которые Рэн слушал с огромным интересом. Рассказывала в основном Литесса, разведчик же редко покидал границы Либрии, а потому лишь добавлял то, что слышал от знакомых путешественников. Совершенно незаметно разговор перетёк в травлю трактирных баек, коими воин оказался напичкан под завязку — и снова пуэри с удовольствием слушал и смеялся, но никак не мог выкинуть из головы зрелище, увиденное им на соборной площади.
Мысли против воли возвращались к благословляющему жесту сгорающего заживо священника, человека с сильным духом, окружённого серой толпой грешников, вообразивших, что творят правосудие. «Зачем он это сделал? Они не ведали, что творят. И дальше не поймут, а будут лишь плясать под чужую дудку — так зачем же благословение?»