— А теперь я спрошу, гладкокожий, — старик смотрел на меня единственным зрячим глазом. — Я — шаман. Я чувствую твою великую силу. Ты можешь разорвать не-бо, если захочешь. Но ещё я чувствую твою ненависть к твоим сородичам. Она тоже сильна. Она гложет твою душу. Почему же ты не выпустишь её, чтобы она ушла?
Старый могот неведомым образом заглянул за завесу, за которую я и сам почти не заглядывал. Куда-то в корень моего подсознания, где рождалось всё, чего я не мог в себе объяснить. И оттого его вопрос заведомо не мог получить правдивый ответ.
— Наверное, я ненавижу людей, потому что у меня не осталось сил их любить. И себя я ненавижу наравне с остальными.
Старик покряхтел, причмокнул губами и сказал:
— Если это правда, то ты никогда не найдешь покоя. Ты ненавидишь людей за то, кто они есть, за их природу. Но природу нельзя ни любить, ни ненавидеть. Её можно только принимать, — проскрежетал шаман. — Другой нам не дано… Посмотри на меня, гладкокожий. На старого могота. Я скоро умру. Я мог бы до последнего вздоха ненавидеть людей за то, что они нас породили и за то, как они теперь к нам относятся. Как многие другие моготы, из других племён. Но я знаю, что это не поможет ни мне, ни моему племени. Это не изменит прошлого и не даст нам счастливого будущего. И я умру спокойным, потому что ненависть не живёт в моей душе.
Я не нашёлся с ответом. Посидел ещё немного, обдумывая его слова, а потом попрощался и вышел из хижины.
Потому что ни возразить, ни добавить было нечего. Странно, конечно, но старый могот оказался мудрее, чем я ожидал. А ещё — что уж совсем дико — он оказался человечнее людей. Всех, кого я знал.
«Это, наверное, оттого, — подумал я, — что, будучи человеком по названию, слишком трудно быть им ещё и по сути. Обычно получается только что-то одно из этого. А у меня и вовсе ничего. И на что я, спрашивается, надеялся? Что смогу иметь человеческую жизнь, категорически не желая быть похожим на людей? Что если скажу, что все эти бесчеловечные сволочи — не люди, то сам когда-нибудь смогу назвать себя человеком? Глупость, да и только. Самообман. Я не произошёл от людей, а теперь ещё и не могу заставить себя их любить. Кто угодно — Кир, Рэн, Харех — ближе к человеку, чем я. Поэтому у меня никогда не могло быть „долго и счастливо“ в этом мире. Даже „коротко и счастливо“ не получилось. Наивный дурак…»
Шагая и размышляя таким образом, я даже не сразу заметил, насколько разволновался. Новое понимание проехалось по старым больным местам колесом разочарования.
«А ведь после смерти Лины такое случилось впервые. — пришла мысль. — Давненько меня не беспокоили мысли о чуждости всему и вся».
Улёгшись на жёсткий кожаный топчан, я ещё долго прислушивался к себе.
Неужто во мне что-то ещё осталось?
Выходили ещё затемно, но небо на востоке уже начало светлеть.
Провожать вышло всё племя. Моготы снова протянули руки в жесте благодарности, а в самой середине, как чахлая тень, стоял Харех — он единственный не улыбался.
Раш-ха-тре нервно теребил в руках мешок со своей снедью, с нетерпением ожидая момента, когда мы уже пойдём. Не думаю, что это оттого, что ему хотелось поскорее вернуться — скорее мальчишка жаждал приключений. Он безмерно гордился тем, что именно на него возложили столь важную миссию.
— Счастливый путь, — сказал шаман на Локуэле. Мои спутники коротко поклонились.
— Спасибо за ночлег и проводника, — сказал я. — Мы не забудем вашей доброты.
Харех кивнул:
— Пусть горы будут добры к вам.
Развернувшись, я ещё долго чувствовал спиной взгляды стоящих в полном молчании моготов.
Вскоре мы попали на развилку, о которой говорил шаман. К северу виднелось широкое ущелье, окружённое угольно-черными горами, похожими на торчащие из земли клыки, на запад же уводила тропинка, ныряющая в скопление валунов. Раш-ха-тре уверенно свернул на последнюю.
Мальчишка шёл впереди и изредка оглядывался на нас — видимо, ему всё ещё не верилось, что он путешествует в такой компании.
— Славный малец, — ворчливо заметил Кир, всё ещё злой на меня за то, что я не выторговал у моготов ни одного драгоценного камня. — А главное, не разговорчивый.
— Ты рад этому или не рад? — не понял Арджин.
— Рад, конечно. Не люблю, когда кто-то что-то говорит, а я не понимаю, — ещё один злобный взгляд в мою сторону.
Тропинка вела нас среди камней около получаса. За это время рассвело, и я погасил люмик. Дальше путь шёл под уклон, спускаясь в узкую расщелину меж двух отвесных скал высотой в несколько десятков саженей. Идя по этому коридору, я обратил внимание, что обе его стены почти идеально подходят друг к другу по форме, словно раньше здесь была одна гора, которая потом раскололась надвое. В самый раз для засады.