— Пошли, — сказал я, просовывая под него руку, — надо найти больницу.
Трей вырвался и снова упал на подушки:
— Нет, нет, нет. Надо только остановить кровь. — Он вытащил что-то из-под подушки, и я понял, что у него в руке «Ка-бар» — нож с черным лезвием, с которым он ходил в ночной патруль. Я поднял свой 38-й, и на секунду настала тишина, прерываемая лишь потрескиванием лопастей вентилятора да уличными шумами.
Наконец я захихикал. Дурдом. Вот мы, в сотнях миль от Вьетнама и от войны, я с пистолетом, Трей с ножом, готовые порешить друг друга. Сущий дурдом.
Я опустил оружие:
— У меня есть аптечка. Сейчас принесу.
Я привез с собой аптечку поменьше из тех двух, которые таскал в рюкзаке по джунглям, не столько ради бинтов, разумеется, сколько ради седативных, антидепрессантов и обезболивающих, выдававшихся перед серьезными операциями. Морфин выдавали ограниченными порциями только медикам, но я заныкал немало декседрина и демерола. Были там и кое-какие сульфамиды. С таблетками и бинтами пошел назад к Трею, дал ему забинтоваться, а сам налил воды.
Трей теперь сидел, накрывшись окровавленной простыней. Он вытер с лица пот:
— Не знаю, почему кровь никак не останавливается.
Тогда я тоже не знал. Теперь знаю.
Летучие мыши-вампиры и европейские аптечные пиявки испускают один и тот же антикоагулянт: гирудин. У мышей он содержится в слюне; пиявки производят его в кишечнике и смазывают поверхность раны. Он не дает ране закрыться, и кровь свободно течет до тех пор, пока кровосос кормится. Мыши-вампиры нередко сосут кровь из шеи лошади или коровы по несколько часов, часто возвращаясь на место трапезы с товарищами, чтобы продолжать пиршество до рассвета.
Немного погодя Трей заснул, а я сидел на треснувшем стуле у окна, наблюдая за входной дверью и держа бесполезный 38-й на коленях. У меня была мысль силой заставить Маладунга привести меня к Маре и там застрелить и его, и женщину. «И младенца», — добавил про себя.
Мысль казалась не такой уж непереносимой. За последние пять месяцев я повидал немало мертвых младенцев. И никто из детишек косоглазых не лакал отрыгнутую кровь с губ своих матерей перед тем, как их прикончили. Думаю, я, ни минуты не сомневаясь, порешил бы обеих — и мать, и дитя. «А как ты потом оттуда выберешься?» — возник вопрос в рациональной части мозга. Не думаю, чтобы тайцы с радостью восприняли насильственную смерть своих — возможно, единственных, — пханнийаа ман нага киос. Слишком уж им нравились услуги мамаши.
Временно отказавшись от этого плана, стал думать о том, что делать дальше. Если кровотечение у Трея не прекратится, можно будет отвезти его в связное подразделение военно-транспортного авиационного командования, которое, как говорили, было где-то в Бангкоке. Если окажется, что ничего подобного в городе нет, найду какого-нибудь практикующего врача и заставлю его оказать приличную медицинскую помощь. Если и это не поможет, принесу Трея в ближайшую тайскую больницу и там под угрозой пистолета заставлю оказать помощь вне очереди.
Перебирая эти возможности, я заснул. Когда я проснулся, в комнате было темно. Вентилятор под потолком продолжал свое прерывистое вращение, но уличные звуки за окном снизились до ночного уровня.
Постельное белье было пропитано свежей кровью, кровь была на полу, вся ванная была закидана окровавленными полотенцами, но Трея нигде не было.
Я выскочил в коридор и помчался вниз, в фойе, но по дороге вдруг сообразил, что у меня за вид: глаза дикие, босой, полуголый, в мятых, с пятнами крови трусах, длинноствольный 38-й в руке. Тайские шлюхи и их сутенеры в фойе едва глянули в мою сторону.
Вернувшись к себе, я переоделся в гражданскую одежду, надел широкую гавайскую рубаху, сунул за пояс пистолет и снова вышел в ночь.
Я почти настиг Трея. Я видел его в том же доке, из которого мы отправлялись вместе две ночи назад. Темный силуэт рядом с ним наверняка принадлежал Маладунгу. Они только ступили в длиннохвостое такси, когда я вбежал в док. Лодка с ревом рванула с места.
Трей увидел меня, встал и чуть не выпал из набиравшей скорость лодки. Он поднял руку и потянулся ко мне, растопырив пальцы, точно хотел до меня дотянуться через пятьдесят футов воды. Я слышал, как он кричал водителю: «Йут! Пхуен юнг май ма! Йут!» — чего я тогда не понял, но теперь перевожу как «Стоп! Мой друг еще не сел! Стоп!».
Я видел, как Маладунг втащил его обратно. Выхватил пистолет и бессмысленно нацелил его на лодку, которая понеслась по реке, нырнула за какую-то баржу, идущую вверх по течению.
Я знал, что никогда больше не увижу Трея живым.
Мара опускает глаза, когда Танха приближает рот к моему паху. Время ласк языком еще не настало. Пока. Губами и ртом молодая женщина приводит меня в состояние полной эрекции.
Сколько бы ни писали и ни говорили мужчины о радостях орального секса, в их отношении к этому акту все равно присутствует некая двойственность. Для одних рот не ассоциируется с полом, а потому не позволяет подсознанию расслабиться настолько, чтобы получить удовольствие. У других неконтролируемая острота ощущений вызывает легкую тревогу, примешивающуюся к потоку наслаждений. Многим мешает непрошеная мысль об острых зубах.
Мне надо сосредоточиться на том, чтобы ни на чем не сосредоточиваться, иначе эрекция не наступит. К счастью, мужской орган устроен настолько просто, насколько это вообще возможно в природе, и с легкостью реагирует на возбуждение. У Танхи нежный, хорошо обученный рот; возбуждение не заставляет себя ждать, и член встает, неизбежно набухая.
Я закрываю глаза и стараюсь не думать о людях во фраках за моей спиной. Кто-то приглушил верхний свет, так что лишь снопы искр от сварочного аппарата двумя этажами выше освещают всю сцену и вспышками магнезии прорываются сквозь закрытые веки. Мара что-то шепчет, и я вздрагиваю, когда теплый рот Танхи отрывается от меня. Шок от соприкосновения с прохладным воздухом длится лишь несколько секунд, после чего возвращается иная влажность.
Открываю глаза ровно настолько, чтобы увидеть язык Танхи, который выскальзывает изо рта. В мертвенном свете сварки он кажется скорее фиолетовым, чем розовым. Замечаю крошечные щелки, которые пульсируют, открываясь и закрываясь, как маленькие рты. Я запираю мысли на замок, прежде чем успеваю подумать о кормящихся пиявках и миногах. Долгие годы готовил себя к тому, чтобы с достоинством встретить этот миг.
Ощущение, которое приходит на фоне скользящей влажной теплоты, больше напоминает легкие электрические разряды, чем столкновение с медузой. Я вскрикиваю и открываю глаза. Танха следит за мной сквозь завесу черных ресниц. Ощущение повторяется, разряд спускается по утонченной нервной системе пениса вниз, к основанию позвоночника, а оттуда по каналу спинного мозга устремляется вверх, к центру удовольствия. Я опять со стоном закрываю глаза. Моя мошонка сжимается от удовольствия. Крошечные электрические разряды спиралью пронизывают мой член по всей длине, взмывают по моему телу вверх и возвращаются в пенис, лаская его, как нежная рука в бархатной перчатке. Бедра против воли начинают двигаться.
Сердце колотится так сильно, что кажется, будто во всей вселенной не осталось больше звуков, только его бешеные удары. Грохот пульса эхом отзывается внутри черепа. Отдельные точечные уколы электрических разрядов превратились в замкнутую спираль приятных ощущений. Кажется, будто я трахаю солнце. Даже когда мои бедра начинают работать не на шутку, а руки тянутся к голове Танхи, чтобы приблизить это восхитительное ощущение, какая-то часть моего мозга продолжает наблюдать классические симптомы наступления оргазма и размышляет о тахикардии, миотонии и гипервентиляции.
Мгновение спустя все остатки профессиональной обеспокоенности исчезают, смытые приливной волной чистого удовольствия. Язык Танхи сжимается и тянет от основания пениса до головки, жмет и тянет, жмет и тянет. Отдельные удары тока сливаются в единую замкнутую цепь почти невыносимого наслаждения.