Вот уже полчаса — с тех самых пор, как ушла Ольга, — он машинально держал в руке саквояж. От белого вина он перешел к баррехе[12] и выпил уже стакана три, залив при этом себе всю рубашку. Нетерпеливо прохаживаясь у входа в бар, он страшно сутулился и прихрамывал. Проходило время, Ольга не появлялась. Печаль Серафина была так велика, что его и без того кривое туловище совсем перекосило куда-то вправо. Он вернулся к стойке, за которой сидел Марес, и сказал:
— Она не пришла, Марес.
— Не расстраивайся. Ее, наверное, снял кто-нибудь.
— К черту! А я-то, дурень, обрадовался...
Он поставил саквояж под стойку, снова провел языком по пересохшим губам и сиротливо поглядел на Мареса. Оба понимали, что ждать бессмысленно.
— Я, пожалуй, пойду, — понуро пробормотал Серафин.
Марес догадывался, с каким нетерпением ждал Серафин наступления вечера, чтобы поразить кузину своим костюмом и провести с ней эту карнавальную ночь. Утром, часов в десять, Марес видел, как он, уже переодетый, слоняется по Равалю с саквояжем в руке и батоном хлеба под мышкой. Выйдя на улицу из какой-то забегаловки, где он выпил кофе с булкой, Марес заметил Серафина, который прошел мимо, рассеянный и целиком погруженный в себя. Марес не стал его окликать. Таинственная магия карнавала сделала Серафина выше ростом, почти скрыла горб и хромоту. Это был совсем другой человек, и у Мареса мгновенно появилось озорное желание пойти вслед за ним, оставаясь незамеченным. Он не задумывался о причинах своего странного поведения. Быть может, им овладела тоска по давно забытой детской забаве — идти по знакомой улице, изменив свой облик, — которая, впрочем, никак не была связана с карнавальным шествием: во времена его детства, когда режим Франко на многое наложил запрет, карнавалов не было, и Марес не знал, откуда появилась эта странная мысль следить за Серафином. Он шел за ним вслед, словно охраняя от беды: прячась в толпе, он не спускал с него глаз. Казалось, карнавальный костюм придал Серафину новые силы: он шагал быстро, легко и уверенно, размахивая руками; саквояж весело покачивался в такт шагам. Серафин словно сбросил свой горб, а с ним и все свое убожество. «Кому обувь почистить!» — кричал он. Вот он остановился, зашел в мясную лавку, купил там несколько ломтиков ветчины, положил ее на хлеб, соорудил бутерброд и весело сжевал его на улице. Марес едва поспевал за Серафином по узеньким улочкам Раваля; изумленный, он с волнением следовал за ним, словно его толкала сверхъестественная сила.
А сейчас, вечером, подавленный Серафин сидел рядом с ним, понурив голову.
— Она не вернется, — повторил он. — Пойду лучше спать.
— Выпей еще вина. Ведь едва стемнело, — ответил Марес. — Слушай, у тебя потрясающий костюм.
— Саквояж с гуталином — настоящий. — Серафин немного приподнялся и приоткрыл саквояж, в котором на самом деле лежали тюбики с кремом, баночки с гуталином, щетки и бархотки. — Мне его дал Жезус, он работает в бутафорской мастерской.
— Замечательно.
— Это я сам все придумал. — Серафин залпом выпил остатки баррехи, поправил свой абиссинский парик и добавил: — В Кадисе у Ольги был любовник, чистильщик обуви. Он с ней обошелся как последняя сволочь. Но он был единственный, кто любил ее по-настоящему. Высокий такой, с повязкой на глазу, вот как эта. Понимаешь? Ольга вечно носится с воспоминаниями об этом мужике, я и подумал, что ей будет приятно...
— Понятно, братец, — сказал Марес. — Мозгов у тебя меньше, чем у комара.
Перед ним тут же возник образ этого человека из Кадиса, он увидел его здоровый глаз, насмешливо глядящий на горб Серафина. Горбун между тем рассматривал свое отражение в зеркале за стойкой. Вид у него был жалкий и затравленный. Он покачал головой:
— Ты прав, мать твою, — произнес он, — неудачная вышла шутка.
— Ну, с костюмом-то все в порядке, парень. И эта тряпка на глазу тебе очень идет.
— Как был я пугалом огородным, так и остался. Понимаешь, Марес?
Марес подозвал бармена: