— Святое небо! — прошептал Марес. Он замер, ссутулился еще больше и впился в нее глазами. Норма была ярко накрашена, с синими тенями на веках и высокими подведенными бровями, в неизменных очках с толстыми стеклами. Эти тяжелые очки с мощными диоптриями придавали ей какую-то холодную маниакальную одержимость. Она не была красавицей, но и в тридцать восемь сохраняла прекрасную фигуру, выражение напускной рассеянности на лице и глубокий проникновенный голос — свое очарование, чем-то напоминающее причудливые творения Гауди. Она походила на изящную башенку, украшенную мозаикой из битой керамики — капризные очертания, плавные, округлые линии. Продолговатые, широко расставленные глаза, прямой нос и высокие скулы, усеянные редкими веснушками. И этот рот, чувственный, бледный, обескровленный, словно у куклы.
Приглядевшись к ее приятелям, Марес узнал и их: Жерард Тассис со своей женой Джорджиной, переодетые персонажами Фицджеральда, рядом с ними — Мирея Фонтан в костюме Миледи Винтер. Тотон, муж Миреи, был одет как обычно, зато на Эудальде Рибасе, старом приятеле Нормы, красовался элегантный смокинг. Лучшие друзья Нормы, принадлежащие к изысканному кругу социолингвистов. Их чопорный вид Марес на дух не переносил. Живя с Маресом, Норма с ними почти не общалась, и теперь они показались ему такими же никчемными, как прежде — остроумными, богатыми и пустыми, хотя всем им было уже под сорок.
— Где этот зануда Валльс-Верду? Сколько можно здесь торчать? — ворчал Тассис, искоса погладывая на Норму.
— Супруги Багес тоже куда-то подевались, — отозвалась она.
— Супруги Багес могут и не прийти, — возразила Мирея. — Ита себя ужасно чувствует в последнее время, ей не до развлечений.
— Куда вы спешите? По-моему, и здесь неплохо, — сказал Рибас.
— Очень жалко Иту, — продолжала Мирея.
— Да уж, ей не повезло, — ответила Джорджина.
— Надо же! — воскликнула Норма, опираясь спиной о стойку. Она сочувственно покачала головой, и полумесяцы дешевых сережек печально звякнули в ее прекрасных ушах. — Все наши подруги по колледжу несчастливы в браке. Изабель, Паулина, Ита...
— А больше всех Эухения, которая к тому же больна и совершенно одинока, — сказала Джорджина. — Бедная Эухения...
Сережки снова зазвенели, и Норма плохо расслышала ее слова.
— Леусемия? —переспросила она.
— Та тоже разошлась с мужем, — вспомнила Джорджина. — Как и ты.
— Но ведь раком от этого не болеют, дорогая, — ответила ей Норма.
Как обычно в присутствии Тотона Фонтана, который плохо владел каталонским, они почти все время говорили по-испански, гнусаво и выразительно, как говорят потомки знатных каталонских семей Эйшамплы. Напрягая единственный глаз, Марес пытался определить, насколько изменило этих людей время. Не слишком сильно, черт возьми. За те десять лет, пока он неуклонно погружался в полное одиночество и немощь, более постыдную, чем старческая, они умудрились остаться такими же сияющими и подтянутыми. Навострив уши, Марес топтался вокруг них, тщетно пытаясь привлечь внимание бармена, который обслуживал Миледи Винтер.
Задумчиво разглядывая свои потертые зеленые туфли, Норма даже не взглянула на чистильщика обуви с цыганской внешностью, который глухим голосом требовал свой стакан баррехи. Наконец бармен удостоил его вниманием. Норма продолжала разглядывать свои тусклые зеленые туфли. Получив стакан, Марес встал у стойки возле нее и Рибаса. Неожиданно он встретился глазами со своим отражением в зеркале стиля модерн, висящем напротив, которое в свою очередь повторяло его отражение в другом зеркале за спиной. Он видел перед собой множество копий жалкого нелепого существа, которое жалось к Норме, скрываясь под убогой маской уличного чарнего. Он пил барреху настороженно, словно за ним неотступно следили, полуприсев, неприметный и непостижимый. Даже самому себе он казался чужим и далеким. Забыв обо всем на свете, он чувствовал непривычное, острое блаженство: до него доносился перекрывающий все и вся аромат волос Нормы и даже, — так, во всяком случае, ему казалось — жар ее бедер.