— Вы такой терпеливый и внимательный, сеньор Фанека, — сказала Кармен однажды вечером. — Не думайте, что я ничего не замечаю.
— Зови меня, если я тебе понадоблюсь.
— Я так люблю фильмы, сеньор Фанека...
— Точно, я заметил.
— Знаете, мне очень хочется кое-что сделать. Можно?
— Что именно, детка?
— Я хочу потрогать ваше лицо. Узнать, какой вы.
— А каким ты меня представляешь?
— У вас доброе лицо. Высокий, худой, смуглый... Но мне нужно знать наверняка...
Она подняла руку и кончиками пальцев осторожно, словно прикасаясь к чему-то хрупкому или обжигающему, легонько провела по его лицу, задержавшись на мгновение на изгибе орлиного носа, высоких скулах, бакенбардах, здоровом веке и, наконец, на черной повязке, закрывающей глаз. Замерев и чуть дыша, глядя на свое отражение в ее серых глазах, он отдался этим нежным прикосновениям, словно диковинному ритуалу. Дотронувшись до повязки, рука дрогнула.
— Не бойся, детка, это я, — сказал он нежно, — Фанека, Фанекилья...
— Вы видите только одним глазом?
— Чтобы видеть то, что нужно, нам с тобой на двоих вполне хватает и одного.
С улицы доносился собачий лай и детские крики. Кармен подошла к окну и прижалась лбом к стеклу.
— Что там? — спросила она. — Почему кричат дети?
— Голубь сидит на тротуаре и не может взлететь, — объяснил Фанека. — Собака на него лает, а дети ее науськивают...
— Пойдемте лучше к телевизору, — перебила девушка и села в кресло. — Пожалуйста.
Зеркала придуманы одиночеством, подумал он, увидев ее сидящей перед экраном.
— Пожалуйста, сеньор Фанека... Где вы?
— Я здесь, детка.
14
Почти каждое утро Фанека заходил в квартиру на улице Вальден. День за днем приходилось исполнять унылую повинность, которая становилась все более тягостной: превращаться в оборванного уличного музыканта и играть на аккордеоне в компании Кушота и горбуна Серафина.
Где-то в начале июня уличный музыкант перестал каждое утро появляться на Рамбле. В то же самое время Хуан Фанека занял место на площади Лиссепо: расшитый блестками костюм, аккордеон и черная маска. Он больше не видел ни Кушота, ни Серафина. В магазине театральных принадлежностей в Равале он приобрел поношенный бирюзовый костюм тореадора, расшитый золотом, одолжил у Мареса аккордеон и решил зарабатывать себе на жизнь где-нибудь поближе к пансиону. Стоя на краю площади, он наигрывал замысловатые сарданы и «Cant dels ocells», а на плакате, висящем у него на груди, было написано следующее:
Переодетый Тореро в Маске
благодарит каталонцев за их легендарную щедрость
Вопреки всем ожиданиям, странное сочетание испанского костюма и каталонской музыки, корриды и сарданы быстро завоевало симпатию и интерес прохожих — выручка значительно увеличилась, хотя и оставалась меньше прежней.
Примерно в то же время, как-то в воскресный полдень, сводив Кармен на прогулку в парк Гюэль, Фанека нанес свой очередной визит в дом на улице Вальден, который оказался последним, хотя тогда он еще не знал этого. Он хотел забрать кое-что из нижнего белья, принадлежавшего некогда Маресу, навестить сеньору Гризельду и подарить ей портрет, который Кушот нарисовал углем на листе картона. Напоследок, прежде чем навсегда исчезнуть из ее жизни, он собирался еще разок побывать у нее.
Квартира Мареса выглядела опрятно, все было на своих местах, но собственный дом показался ему чужим, нежилым и холодным. Он напоминал логово, давно заброшенное и забытое, хотя в пыльном воздухе ему еще виделись миражи страсти, которые когда-то поселились здесь вместе с тяжелым мороком разочарования.
За окном по-прежнему падали плитки, зловещее строение громоздило в сумерках свои обшарпанные стены, изъеденные проказой бастионы лжи. В кухне на столе лежала записка от домработницы, в которой она просила сеньора Мареса сообщить о себе что-нибудь. Украдкой Фанека поглядывал на свои отражения в зеркалах, он все сильнее чувствовал себя наглым самозванцем, бесцеремонно вторгшимся в тихое убежище, где обрел приют кто-то одинокий и глубоко несчастный. Войдя в спальню, он увидел лежащую на кровати розовую шелковую рубашку, а на ней — пять чистых банковских чеков, подписанных Маресом, и записку: