Лида, словно проваливалась, засыпала в тепле — за весь недосып — и опять просыпалась. Где-то рядом с избой, на задах, в огороде, рвались мины: немцы били по площади наугад. И она всякий раз при разрыве возвращалась из теплого темного далека, механически отмечая сперва однозвучное лопанье мины, потом хруст сминаемой от удара осколочной оболочки. Спустя миг после взрыва что-то с шелестом рассыпалось, а она уходила опять в недоспанный сон…
Среди сна перед ней, как в кино, то мелькали картины обратной дороги до хутора, то дорога туда, в Шестопаловский лес. Следы многих машин и гусеничных траков на снегу. То опять вдруг расширившиеся глаза еще очень красивой, нестареющей женщины с сединой в волосах, отворившей ей дверь: «Лида?.. Дочка Трофима? Ко мне?.. А чего это он вдруг надумал?..» И как женщина тихо осела на лавку со скорбным лицом в беззвучных струистых слезах, когда Лида сказала: «Нет, папа убит. И мама погибла. А я к вам по делу…»
Потом уже, успокоившись, выслушав Лиду и вытерев слезы, Елена Кузьминична тихо сказала:
— Да ведь немцы за это вешают, убивают. А дворы жгут, облив керосином… Но я сделаю все, что ты просишь. Раз надо, так надо. Только в следующий раз поостерегись ко мне в дом приходить, старшой у меня в партизанах, а младшенький-то, Николаша, стакнулся со старостой, вместях самогонку пьют. Каб не выдал. И сегодня вот тоже куда-то подался: то ли к бабе, то ли в набег с полицаями. Любит страху нагнать, показать свою власть…
— Хорошо. Я учту. Немцев много в селе?
— Нет. Немного. Они сейчас все на строительстве. Оборону готовят. Гоняют и нас на работу: рвы, окопы копать, бункера. Лес пилить на завалы. А после нас выгонят километров за сорок. А здесь уже будет запретная зона, одни только немцы… Так мне Николаша сказал. Он-то знает…
— Ясно…
Под окнами кто-то прошел, проскрипев по сугробам валенками. Громко брякнул щеколдой. Елена Кузьминична так и застыла на месте. Она приложила палец к губам, схватила свой теплый платок, лоскутное одеяло с постели, кусок хлеба и сало, все сунула Лиде в руки, показала на дверь и наверх, на чердак.
— Торопись, я открою…
Они вместе шагнули за дверь. Елена Кузьминична, как бы невзначай, уронила корыто, опрокинула его еще на бок, за ним и ведро, пока Лида лезла по лесенке вверх, а там осторожно зарылась в трухлявое сено.
— Ну-у, спи-ишь? — пришедший пьяно ругнулся за дверью, затопал ногами, сбивая налипший на валенки снег. Потом чертыхнулся, повернувшись, оттесняя кого-то другого, вошедшего за ним следом в сени.
И женщина, обмерев, отступила назад, слабо ойкнув, всплеснула безнадежно руками.
— Ой, вы двое! Сынки… Николаша! Да зачем же вы вместе? Да в этакий час?..
— Тебя не спросили! — отозвался все тот же молодой пьяный голос.
А второй человек виновато вздохнул:
— Ничего, мать, иди! Мы нечаянно с ним… столкнулись. Одни-то скорей без тебя разберемся… — Он дышал тяжело, запаленно, все постукивал валенком о валенок. Наморозившись на ветру, ледяные полы овчинного полушубка, цепляясь за что-то, издавали сухой металлический звук.
— Трофимушка… Да чего же в сенях-то, здесь ведь холодно, вьюжно…
— А нечего ему делать в избе! — сказал младший, а старший опять попросил:
— Ладно, мать, без свидетелев… Так сподручней, иди!
Елена Кузьминична, всхлипывая, ушла в избу.
Эти двое остались в сенях. Наверно, стояли друг против друга, притихнув. Лиде не было видно, она затаилась, чтобы и дыхания ее никто не услышал, слабо дрогла под лоскутным, изношенным одеялом — в избе-то с мороза отогреть руки-ноги еще не успела.
— Ну, чего тебе? Что пришел? — спросил младший, трезвея.
— Не к тебе пришел. К матери, повидаться.
Николай глухо выругался.
— Небось жрать в лесу нечего, вот и приперся.
— Ну и это, конечно. Хлеба, сальца, махорочки взять. От еды и тепла совершенно отвыкли…
— А кто ж тебе виноват? Сиди дома…
— Кто-кто! Не знаешь, что ль? Немцы…
— А чего тебе немцы сделали, что ты бегаешь от них, ровно заяц? Небось пальцем не тронут.