Та с волнением оглянулась:
— Простите… меня? Вы ко мне… товарищ полковник?
— А к кому же еще? — грубо бросил комдив.
Лида встала с березового чурбачка, на котором сидела, подбрасывая дрова, освещенная пламенем, золотая. Подошла, встала несколько боком.
— Я вас слушаю…
— Головой отвечаете мне за этого человека! — указал на Сергея коротким кивком Шерстобитов.
— Я за всех отвечаю.
— А за этого, значит, особо. По особому счету… — И полковник при этом назидательно поднял палец. — Приеду — проверю. За три дня чтоб поставили на ноги. Слышите?! — Он глядел на сестру очень строго, и слова были строгие, а Сергею казалось: и в словах и во взгляде комдива есть какой-то второй, скрытый смысл, непонятный им всем, окружающим, но понятный Лиде. А иначе… отчего бы она покраснела?
— За три дня! Да уж как бы не так, Это было бы слишком просто! — сердито ответила Лида и бросила взгляд на Сергея. Понимает ли он, о чем они говорят? Чуть пожала плечами. А Сергей вдруг по этому молчаливому жесту догадался: Лида знает полковника, где-то видела его раньше, и весь их разговор не о нем, Большакове, а о чем-то своем, о другом… Лида словно боится комдива и зависит уже от него. И теперь не решается отказать в чем-то важном, огромном, меняющем ее жизнь, может быть. Он-то, раненый, здесь совсем ни при чем…
— Ну? — спросил Шерстобитов. — Чего вы молчите?
— А мне нечего вам ответить, — подумав, спокойно заметила Лида и, решительно повернувшись, пошла снова к печке.
— Вернитесь, сестра! — приказал Шерстобитов.
Он был серым от гнева. Даже голос вздрагивал.
Лида молча остановилась, не дойдя до березового чурбачка. С неожиданной твердостью в голосе сказала сурово:
— А вы здесь не имеете права приказывать. Здесь приказывает только врач. Я не просто сестра, я дежурная. И пожалуйста… разговаривайте с капитаном потише…
Она постояла минуту, вся в розовом пламени печки. Потом ловко открыла кипящие биксы, спиртом вымыла руки, стерильным пинцетом насадила иголку на стержень, набрала полный шприц светлой жидкости из надколотой ампулы и склонилась над стонущим краснолицым танкистом с ранением в голову, начала разговаривать с ним тихо, заботливо, с нежностью, успокаивая его как больного ребенка.
Что-то злое, тяжелое, неукротимое промелькнуло в лицо Шерстобитова, его ноздри раздулись. Он хотел было что-то сказать, но сдержал себя, только брови нахмурил, взглянул непрощающе, строго. С высоты богатырского роста наклонился над Сергеем:
— Ну, давай выздоравливай! — сказал он как ни в чем не бывало, опять энергично, напористо. — Вернешься в дивизию, примешь полк у Тышкевича…
— Что с Арсентием?.. — Сергей побледнел. — Он ранен? Убит?
— Жив-здоров твой дружок. И не ранен. И не убит. Не волнуйся, пожалуйста. Арсентий штабник. До мозга костей. Заберу к себе в штаб, на место Смирнова. А ты примешь хозяйство… Вот так. Ну, пока, будь здоров! Я поехал…
5
Самолеты ушли.
День, наверно, смеркался, потому что едва уловимые взглядом паутинки дневного света, пробивавшиеся сквозь щели в забитом окне, сперва побледнели, потом посинели, а теперь и совсем слились с темнотой, затаившейся по углам. Но зато как-то ярче затеплилась печь. К ней сейчас направлялись все мысли, все взгляды лежащих. Каждый слушал расслабленно ее напряженные гулы и вздохи. Теперь, если бы кто-нибудь и захотел бы отвернуться, замкнуться в себе, вне ее притягательной силы, — все равно бы не смог. Рвущий кору березы огонь, иссушающий монолиты дубовых и сосновых поленьев, превращающий их в белый пепел, обладает каким-то таинственным магнетизмом, думал Сергей. Можно долгое время не спеша наблюдать, как оранжевый, мохноногий зверек, языкастый, дразнящий, быстро, весело перебегает по мокрым поленьям, а поленья при этом шипят недовольно; как он точит их длинным, огненным зубом, разгрызает на части, как взлетает клубком и опять обрывается вниз, оскользаясь; как гудит и урчит, пожирая тяжелое, грубое тело полена. В этом есть что-то древнее, постоянное, вечное, может быть, сама жизнь.
Все затихло вокруг. И Лида устало, не торопясь, кидает на угли два-три мерзлых полена и щепочкой осторожно прикрывает железную дверцу. И вся комната разом гаснет во тьме. Виден только девический силуэт, одинокий, чуть сгорбленный, грустный. Хорошо лежать на соломе и смотреть на него. И не думать ни о чем. «Глубь мерить глубже, тише слушать тишь». Потому что на большее, на какое-то проявление личности Сергей еще не способен: нет ни воли, ни сил.