— Это что же такое, палит и палит… — с тоской вздохнул тот, что был похож на подростка.
Другой, что постарше, ответил спокойно:
— Ничего! Не боись… Беден бес: у него бога нет.
— А у нас, что ли, есть?
— Есть, конечно. Ты что же, не видел?
— Нет, Парфен Автономыч, не приметил пока…
— Поживешь, будет время, заметишь. Как на брюхе-то полземли оползешь, так его и увидишь. Краше нету: Россия!
— А у немцев — Германия, — сказал младший, подумав.
— Нет, сынок. Кабы немцы любили Германию и знали ее, в чужие края разбойничать да убивать не полезли бы…
Молодой помолчал. Потом встал, затянул потуже брезентовый, защитного цвета пояс, взял винтовку и вышел. Лицо его было растерянно, недоуменно, а в чуть сгорбленной, тонкой фигуре были словно и горечь, и тоска ожидания, и какое-то робкое неумение осознать свою жизнь, свою первую — страшную — и последнюю жертву.
Лида долго глядела на дверь, захлопнувшуюся за ним.
2
В то памятное ей утро она встала пораньше и пошла по поселку, рассматривая на проулке чернеющие воронки, разрушенные дома, пятна крови на снегу.
Возле школы, на взгорке, — цепь глинистых выбросов мерзлой земли. Железный обугленный остов автобуса. Повсюду на самом ходу, на дороге, лежат грудами свертки брезента, тюки, тяжелые ящики. Здесь же, рядом, убитая лошадь. Ветер чуть шевелит на сугробах в рыжих пятнах бинты. Пробегают девчата в ватных стеганых брюках и шапках-ушанках, белозубые и глазастые, как подростки-волчата. Мимо Лиды прошла молодая красивая женщина-врач в белом чистом халате и в белой шапочке; золотое пенсне на носу неуютно блеснуло при взгляде на Лиду.
Лида медленно обогнула знакомое до последнего бревнышка здание школы, поглядела на лес, на палатки, на походные кухни — все здесь было чужое, все новое, незнакомое ей, не свое, но живое и полное смысла; повернулась — и лицом к лицу столкнулась с двумя командирами, быстро шедшими по дороге.
Один — военврач, худой, горбоносый, уже седоватый, в очках и в шинели внакидку поверх белоснежного, накрахмаленного халата, другой — загорелый бровастый полковник в желтом новеньком полушубке, в ремнях и папахе. Он дерзко скосил глаза в ее сторону, смерил всю, чуть сощурясь, изучающим взглядом от заношенных валенок до зазябших, обветренных губ, откровенно насмешливо хмыкнул.
Лида сделала шаг, уступая дорогу.
Но полковник приостановился. Синим светом блеснули глаза из-под низко нависших лохматых бровей.
— Как фамилия? — спросил он неожиданно строго.
— Моя?
— Не моя же, конечно! — заметил полковник.
— Буканова Лида.
— Ты что, здешняя?.
— Здешняя.
— Кто родители?
— Мама доярка. А отец был лесник. До войны. Сейчас инвалид.
— А училась, наверное, в этой школе?
Лида только кивнула.
— В десятом?
— В девятом.
— О-о. Совсем уж взрослая! А? — протянул он с насмешкой, а сам думал, наверное, что-то свое; потому что и губы и брови его при этом нежно морщились, шевелились. — Училась на двоечки? Или на тройки?
— И совсем не на двоечки, — сказала она почти шепотом, упрямо. И голову наклонила, давая понять, что совсем не обязана отвечать на такие вопросы.
— На «отлично»? Да ну? — засмеялся полковник. И спросил, чуть прищурясь: — И при этом, наверное, хорошо танцевала? А? Признайся!
Лида только взглянула, ничего не ответив.
— Ну, еще дотанцуешь, — сказал он задумчиво. — После нашей победы…
Военврач, сухо сжав некрасивые, тонкие губы, ждал, пока его спутник закончит не очень-то содержательный разговор. Предложил:
— Вы бы, девушка, шли к нам в госпиталь санитаркой. Люди вот так нужны…
Лида пожала плечами.
— Зачем санитаркой? — сказала она. — У меня есть хорошая специальность. Я закончила курсы… Сестра…
— Ну? — Теперь и военврач поглядел на нее с интересом. — И даже диплом есть?
— И диплом.
— Ну вот и прекрасно! — воскликнул полковник. Его темные брови широко разлетелись. — Ну-у, Гусь, ты хите-ер, брат! Хите-ер… А? С тебя причитается! — И он громко захохотал, оборачиваясь к врачу и подмигивая при этом. А к Лиде сурово, решительно повернулся, приказал: — Через час будь у Гусева в кабинете! — Полковник кивнул в сторону своего спутника: — Его Гусев зовут, Георгий Антоныч. Он тебя и зачислит на все виды довольствия… И на все виды самых грязных и страшных работ. У нас так. Не побрезгуешь?