– Задеваю твою гордость? – со слезами на глазах повторила Дония. – Но я вовсе не хотела тебя унизить.
Унижение. Внезапно я поняла, как называется неприятное чувство, которое испытывала всякий раз, когда видела гелиосферу и вспоминала первую встречу со священником. Меня определенно унижала эта история. Я была унижена перед самой собой. Это чувство не имело никакого отношения к Сидонии, и мне не хотелось больше его испытывать.
– Я тебе не ровня, я – твой дьяболик и ничего больше. Никогда об этом не забывай.
– Прекрасно, Немезида дан Эмпиреан. – Ее губы задрожали. – Если ты – моя собственность, тогда изволь мне подчиниться и заткнись. Я буду спать.
С этими словами Дония отвернулась и, зарывшись лицом в подушку, глухо зарыдала.
Я слушала ее всхлипывания. За окном показался темный край газового гиганта, похожего на бездонную пропасть. Дония привязана ко мне. Она сильно огорчится, когда жульничество матриарха выплывет наружу. Из страха за мою жизнь Сидония наверняка прикажет мне не ехать вместо нее в Хризантему. Мои действия неизбежно причинят ей страдания.
И все же ее чувства ко мне значили куда меньше моих – к ней.
Тут-то, глядя в заооконную черноту, я осознала это противоречие. Прежде мне никогда не приходило в голову, как глубоко эгоистична преданность. Предполагалось, что по самой природе у меня не может быть ни эго, ни собственных нужд. Даже сейчас, хотя мне требовалось всего три часа сна, я покорно лежала на своей койке у постели Сидонии, только потому, что ей требовалось восемь, и она спала себе спокойно, зная, что я рядом.
Быть дьяболиком – значит не иметь никаких собственных интересов, кроме интересов хозяина.
И все же выходило, что у меня были эти самые собственные интересы. Как такое возможно, если я – ненастоящий человек? Чувство унижения и эгоизм не свойственны созданиям, подобным мне. Их просто не должно быть. Я заворочалась на своей койке. Наверное, лучше всего было бы выбросить все это из головы и просто слушать тихое дыхание Сидонии.
За дверью послышались шаги. Я насторожилась.
– Немезида, выйди ко мне.
Шепот был таким тихим, что Сидония не смогла бы его расслышать даже в бодрствующем состоянии. Я бесшумно соскользнула с койки, пересекла комнату и открыла дверь. Матриарх ждала, скрестив руки на груди.
– Пойдем.
Я беспрекословно последовала на ней.
Мы вошли в ее покои. Я еще никогда не бывала в кабинете матриарха и с удивлением рассматривала комнату, заставленную неуклюжими предметами. Зачем тут эта статуэтка обрюзгшего человека, грубо высеченная из камня? К чему матриарху подобная дрянь?
– Эта фигурка была сделана на Земле еще до появления первых земледельческих цивилизаций, – сказала матриарх, заметив мой взгляд. – Она бесценна.
– Неужели? Какая-то неумелая поделка. Скульптуры Донии куда лучше.
– У тебя действительно маловато понимания идеи ценности.
Она сняла крышку с железного ящика. Оттуда с жужжанием вылетел целый рой мелких, размером с ноготь, роботов. Пока я на них смотрела, они все как один выставили иглы.
– Сутера права, – продолжила матриарх, оглядывая меня. – Ты слишком крупна, чтобы сойти за человека. Нужно уменьшить объем твоих мускулов и обтесать кости, чем и займутся эти роботы.
Я покосилась на механизмы, вьющиеся вокруг, словно пчелы в саду. На их иглах отблескивал свет.
– Не многовато?
– Каждый введет препарат в определенную область твоего тела, чтобы инициировать процесс деструкции. Нам нужно тебя быстро уменьшить. Я сказала доктору Изарусу нан Эмпиреан, что роботы требуются моему мужу, поскольку он стал старомодно громоздким, и мне хочется придать его телу более привлекательные размеры. Доктор объяснил, что процедуру надо повторить несколько раз. Нам повезло, что у нас впереди целых три месяца. Они действительно необходимы. Теперь, каждую вторую ночь, после того как Сидония уснет, ты будешь являться ко мне на инъекции.
Я вздохнула. Не то чтобы мне было страшно, но сердце застучало быстрее. Адреналин.
– Наверное, будет больно.
– Точнее – мучительно больно. Я бы предложила тебе анестезию, но мы обе знаем, что это практически бессмысленно.
«Все ради Сидонии», – подумала я, разделась и раскинула руки, пообещав себе, что матриарх не услышит от меня ни единого стона.