Мы долго стоим перед дверью, не решаясь постучать, звонка нет. Потом мы стучимся и подаём голос:
— Геня, Геня! Открывай! Американские дядюшки явились!
Когда дверь открывается, Джимми входит первым, а моя бабушка неожиданно начинает петь «Отче наш», да в полный голос, и тут распахивается дверь кухни — и к нам устремляется целая толпа народу, все нас обнимают и целуют, отставляют в сторонку наш чемодан — и вовсе никто не собирается нас убивать, никто нас не клянёт и не ругает. Я не рухнул, не опустился, обессилев, на стул и не заплакал, как это сделал Джимми, вытирая подступившие слёзы большим пальцем. Я не мог произнести ни слова и думал только о стеклянных лебедях: пережили ли они долгое путешествие, не облупилась ли позолота с их клювиков и не растопился ли шоколад. А потом подходит моя бабушка Геня и целует меня так, что я начинаю задыхаться, потом её сменяет поселковый староста Ротфлиса и ещё какие-то старики, которых я вообще никогда не видел, но они настойчиво утверждают, что знали меня ещё ребёнком. Тётя Аня подталкивает вперёд свою маленькую дочку, которая размахивает почтовой открыткой из Виннипега и выкрикивает:
— Мама! Папа! Американцы приехали!
Тётя Аня всегда набивала свой бюстгальтер ватой, чтобы никто не заметил, какие у неё маленькие грудки — величиной со сливу. Но зато она наконец вставила себе зубы, и теперь у неё во рту больше нет тёмно-коричневых провалов, которые она прикрывала рукой, когда смеялась. Теперь её улыбка сверкает золотом, а лицо сияет, как полная луна.
Не знаю только, как дядя переживёт тот факт, что она вышла замуж за поселкового старосту Малеца.
Я надеюсь, что Геня не выбросила тот чёрный аккордеон, на котором мой дядя играл когда-то на всех мыслимых деревенских праздниках. Я бегу в спальню Гени, встаю на табуретку и шарю рукой на платяном шкафу, который, должно быть, старше меня и Джимми, вместе взятых. Я придвигаю табуретку к дверце шкафа, чтобы рука дотянулась подальше, но мои пальцы впустую елозят по пыли. Где же аккордеон?
Бабушка заваривает нам чёрный чай, а поселковый староста наливает в стопки водку и разглагольствует о своей женитьбе и о своей дочурке, которую мы знаем по фотографии из письма тёти Ани.
— Дорогой друг! — говорит он моему дяде. — С моей свадьбой все получилось корректно как по гражданским, так и по католическим законам: Аня была твоей разведённой женой. Всё равно что вдова, ведь от тебя не было ни единого письма! Мы даже думали, что ты пропал без вести!
— Это бы вам пришлось как нельзя кстати! — сердится дядя, выпивает свою стопку и принимается грызть ногти.
Мы все топчемся в гостиной и не можем оторваться друг от друга, то и дело обнимаемся и начинаем заново здороваться.
Мы празднуем наш приезд. В доме есть щука и картошка в мундире. Геня, как всегда, отрезает голову щуки на уху единым взмахом ножа; от дяди Джимми я знаю, что чистить эту рыбу от чешуи полагается с благоговением, безупречно рассчитанными движениями — цак-цак, один ряд за другим, осторожно, чтобы не порезать шкуру. Не приведи Господь, чтобы это серое преосвященство окровенилось, даже если щука уже мёртвая, это я твёрдо усвоил от Джимми Коронко.
Геня накрывает в гостиной стол.
Мы наедаемся досыта и полны ожидания, что же ещё произойдёт со мной и с Джимми, которому приходит в голову мысль поиграть на своём старом аккордеоне.
— Куда вы подевали мой аккордеон? — вопит дядя.
Геня смеётся:
— Мы продали его русским на барахолке в Бартошице!
— Они здесь промышляют с тех пор, как открыли границу, — говорит Малец, — подсовывают нам дрянную водку, от которой можно ослепнуть! Хотят истребить нас при помощи своего чёртова спирта, коль уж за пятьдесят лет не смогли добиться своего коммунистической заразой!
Тетя Аня говорит:
— Коронржеч! Всё, что тебе принадлежало, мы выкинули на помойку, на самом деле ничего не осталось, а теперь тебе пора спать! Мы тоже поедем домой!
— Нет! Сейчас я буду петь! — снова орёт дядя.
Семейство Малец желает нам доброй ночи, в то время как дядя затягивает прощальную песню «Пусть все ангелы возьмут тебя под своё крыло». Он поёт ещё некоторое время, а потом удобно устраивается на раскладном диване, на котором Геня постелила ему на ночь. Он стягивает свои ковбойские сапоги, которые спёр в индейской лавке в Банфе с тем обоснованием, что индейцы должны носить мокасины. Сразу же вокруг начинает вонять — козьим сыром и пахтой; пора спать. Геня благословляет нас — совсем как ксёндз: осеняет нас крестным знамением и идёт на кухню, где ей ещё предстоит перемыть всю посуду. Она продолжает напевать песню про ангелов.