После нашего возвращения из Юты Джимми оккупировал мою комнату, ходил за мной по пятам, как преданная собака, и даже засыпал на надувном матраце рядом с моей кроватью. Он сказал:
— Я побуду у тебя, пока не оклемаюсь! Потом снова переберусь к себе!
Однажды ночью он разбудил меня.
— Теперь, когда ты снова дома, — сказал он, подключив свой голосовой генератор, — ты должен побольше печься о семейных делах.
— Что ты имеешь в виду? — спросил я.
— Ну, твой белорусский родственник отправился к праотцам. Ему хорошо. Навеки на пенсии. Я бы сам о таком мечтал. Но тем не менее мы должны позаботиться, чтобы на могиле у Леопольда стоял достойный памятник. Он знал в Бартошице каждого уважаемого человека лично, он был сапожник — в те времена обувь кое-что значила. И ты ведь не забыл, что тебе написала в своём письме тётя Аня!
Я удивился:
— Мне? Говори прямым текстом! Я что, должен вложиться в этот памятник?
— Ну, а ты как думал! — сказал он. — Ты разъезжаешь по Калифорниям, болтаешься там целыми днями на пляже, потом возвращаешься домой и дочиста опустошаешь холодильник. Я тебе что, отель?
Я встал, включил свет и дал ему несколько сотенных, но вместе с тем потребовал, чтобы он показал мне потом квитанцию о переводе денег в Польшу.
— Ты что, ненормальный? — сказал он. — Ты хоть знаешь, сколько банки берут за перевод денег? Нет, мы поступим по-другому. Для этого есть католические священники. Они летают в Бартошице, как новогодние Деды Морозы. Я знаю одного по клубу Гржибовского. Я у него спрошу.
Окружной город Бартошице расположен на севере Вармии и Мазур.
Раз в год — как правило, летом — мы с дядей навещали сапожника Леопольда в его мастерской, из которой тот почти не отлучался. И мастерская, и маленькая его квартирка располагались в одном из восточнопрусских домов на главной улице, которая вела к Хайльсбергским воротам и торговой площади.
Леопольд носил не снимая вязаную шапочку, из-за чего в детстве я даже предполагал, что он духовное лицо из какой-то экзотической, неведомой страны. Шапочка сидела на его лысине как приклеенная — так прочно, что не падала, даже когда он склонялся над работой. Он был маленького роста, темнокожий, с горбатым, как у араба, носом.
Незадолго до конца войны он потерял жену. Она умерла от тифа. Профессия медсестры стала для неё роковой. В больнице Мальтийского ордена, уцелевшей после советских, она проработала всего несколько недель. В той же больнице спустя двадцать один год родился я.
Чак вернулся к своим прежним занятиям и к Рождеству продал уже три автомобиля. Его телефон трезвонил, как в лучшие времена, а из гаража исчезали и бытовые приборы. Многие из его клиентов во время его отсутствия сдавали технику в ремонт Бэбифейсу, а тот назначал срок готовности на январь.
Мой друг работал как одержимый, тем более что обнаружил на окраине города один хороший источник: на стоянке маленькой лизинговой фирмы бесполезно ржавело множество машин со спущенными колесами в тщетном ожидании покупателей. В одно прекрасное утро за десять тысяч Чак обзавёлся целым парком машин. Джимми считал, что он работал с китайскими автоспекулянтами, что каждая машина краденая, а деньги отпечатаны в лесах Манитобы в тайных бункерах — никаким другим способом Чак не мог бы сколотить такой большой наличный капитал.
Я же оставался совершенно не при деле. Мои сбережения почти истощились, тем более что мне пришлось отстегнуть деньжат на памятник в Бартошице. Объявления о работе в газете Бэбифейса были одно хуже другого: требовались мойщик посуды, мойщик трупов, мойщик машин, мойщик окон, сборщик мебели, подручный.
Я не рвался на мучения в руки капризных и самодурствующих боссов. Лучше подождать, считал я, отодвинуть эту пытку на потом. Я взял у Чака взаймы тысячу долларов, чтобы дотянуть до ближайшей подходящей работы, — ведь когда-нибудь неизбежно придётся крутиться как заведённому. А пока я достал свою электрогитару и стёр с неё пыль. Попробовал её в подвале нашего дома в одиночестве — в своё удовольствие. И даже написал несколько новых песен.
Я проводил в подвале с моей музыкой ночи напролёт и отправлялся спать лишь с восходом солнца, а когда вставал, было уже далеко за полдень; примерно к тому же времени просыпались Бэбифейс и Джимми — после ночи, проведённой на очистке снега. Мы завтракали вместе. Я был к этому времени ещё такой усталый и сонный, что подолгу тёр глаза, как первоклассник, которого разбудили к первому уроку.