Когда он возвращался с таких вечеринок, громкая икота и топот по лестнице его зимних ботинок с десятисантиметровыми каблуками будили всех жильцов дома на улице Коперника, которых он обзывал советскими шпионами и агентами КГБ. Чтобы внушить тёте Ане страх, он колотил в дверь ногой; когда после этого, войдя, он останавливался перед её кроватью, он не узнавал меня и думал, что я её любовник. Он долго таращился на меня, покачивался и бил себя рукой в грудь, чтобы остановить икоту.
В какой-то момент тётя Аня поменяла замок на входной двери, и мой дядя перебрался в подвал, где хранились велосипеды. После этого в нашем доме наконец-то воцарился покой. Тётя Аня приняла такое решение: «Если человек никогда не моется, воняет, как пума, и постоянно клянет людей и милицию, хотя сам же с ними обделывает свои махинации, то ему нечего больше делать в моей постели! Я с тобой развожусь!»
Я очень хорошо помню, как мой дядя выглядел после развода Его по-свиному розовое, всегда одутловатое лицо вдруг осунулось и стало бледным. Вид у него был жалкий, его стало не узнать, как будто его пропустили через мясорубку, а потом снова собрали — хоть и с кожей, и с костями, но без крови.
Он влачил в своём подвале растительное существование, поверженный и сокрушённый, и ковал там великие планы своего отъезда. Он разослал несколько писем своим родственникам в Брисбан, Чикаго и Виннипег. Из Чикаго вообще не пришло ответа, даже открытки. Австралиец, кузен Джимми, ответил сразу: каждое второе слово было fucking, хотя письмо было на польском. Он писал, что после стольких лет тяжелейшего труда он с трудом выстроил свое существование и теперь не допустит, чтобы дядя Джимми, паразит и негодник, разрушил всю его красивую австралийскую жизнь.
А вот из Виннипега он через год получил приглашение.
Агнес на два года старше меня, без неё я тогда ни за что не решился бы уехать в Америку, клянусь перед Богом. Ещё маленьким мальчиком я знал, что когда-нибудь у меня будет девушка, предназначенная только для меня, что когда-нибудь я вызову её к жизни из моей мечты, а потом увидел Агнес на пляже, летом 1983 года, и сразу понял, что это и есть моя девушка, которую я столько ждал.
Агнес лежала на подстилке и читала книгу. Солнце светило ей в спину, волосы были собраны в хвост и подвязаны на макушке голубой лентой так, что вся её чудесная жирафья шея оказывалась на виду, великолепная шея, загорелая и нежная, как стебель. Я просто спросил у неё: «Что ты читаешь?»
Я никогда не забуду, как в наше первое общее лето мы гребли на лодке к Острову любви посреди озера Ротфлис и как пробирались там босиком через камыши, остропёстр и крапиву. Мне только что исполнилось шестнадцать лет, и я был очень горд, что наконец влюблён — в красивейшую девушку на свете, к тому же старше меня. Я был царь всех львов Вармии и Мазур, единственный подлинный герой. Я шел вслед за моей Агнес, пробирался с ней через жёлтые заросли острова, на котором паслись овцы, кося в нашу сторону недоверчивыми глазами. Я целовал Агнес, и мы теряли равновесие. Мы падали в траву. Мы плавали в озере, остужая наши тела. Я страшно боялся, но Агнес взяла меня за руку, и я бросил на песок её белый купальник-бикини. Голые, мы загорали на послеполуденном солнце.
Агнес по настоянию своих родителей, видных партийных функционеров из Олылтына, должна была изучать сельскохозяйственные науки и сделать университетскую карьеру в Кракове.
А обо мне уж говорить не приходится. Мои тётя Аня и бабушка Геня хотели дать мне надёжную, практичную профессию, поскольку идти в гимназию я не собирался. Мне предстояло выучиться на забойщика скота. Они старались внушить мне это всеми средствами. Не то чтобы я был неспособным учеником, нет, но всякий раз, когда я смотрел на доску с бесконечной цифирью, мне становилось дурно. Мой желудок аллергически реагировал на математику и физику. В школе я по большей части сидел с отсутствующим видом и не понимал ни слова. Всё это было для меня как китайская грамота.
При том, что я был очень талантлив. Я прекрасно играл на гитаре, этому меня научил мой дядя, и я не знал никого другого, кроме себя, кто столько времени проводил бы слушая радио. Би-би-си и «Радио Люксембург» были моими любимыми станциями. В моей комнате висели картинки из варшавского молодёжного журнала, плакаты Фрэнка Заппы и Ритхи Блэкмора — Ритхи сидит на шпагате на сцене под гигантским стеклянным глазом, искусственно освещённым, зелёным, жёлтым и красным, как радуга. Когда я слушал Би-би-си, в моей комнате сверкали молнии, а когда я повторял гитарную партию Ритхи и на шпагате доигрывал его соло до конца, подо мной разверзалась преисподняя.