Картечь визжала — французы били саженей на шестьдесят, не далее. Русская пехота лежала кругом, как снопы на неубранном поле. Выли трубы, трещали барабаны, где-то, уже не близко, выкрикивались названия Азовского, Низовского, Белозерского полков.
«Видать, уходят наши!» с отчаянием догадался Старичков.
Однако сам он не только итти, но и с земли подняться не мог.
«Знамя!.. Знамя!..» Сделав неимоверное усилие, раненый оторвал от древка священный лоскут и, прикрывая его грудью, начал быстро свертывать пополам и начетверо. Губы Ипата нет-нет да и прижимались к ветхому шелку. От этого на шелке оставались темные пятна крови и слез. Наконец работа была кончена. Тогда Ипат живо расстегнул мундир и засунул под него знамя…
V
Снова моросил мелкий холодный дождь. Дороги потонули в черной жиже. Лошади надсаживались, вытягивая из грязи фургоны, завязшие до колесных ступиц. Конвойные французские солдаты, сопровождавшие обоз с ранеными, яростно ругали скверную погоду, дороги, лошадей и полумертвый груз, громоздившийся на повозках. Действительно, можно было взбеситься от злости посреди этой мешанины из людей, пушек, зарядных ящиков, артиллерийских парков и лазаретных фургонов. Все это с грохотом, бранью и криками еле тащилось вперед, стараясь вырваться из тесноты и опередить соседей…
Где-то трубили сбор. Старичков горестно слушал странную мелодию этого чужого сигнала. Куда он попал? Куда везут его и зачем? Ранец Ипата был искрошен сабельными ударами, и все, что хранилось в нем — хлеб, соль, чай, смена белья и сапожная щетка, — давно вывалилось наружу. Исковерканный кивер болтался возле шеи на сломанной чешуйчатой застежке. Какая-то тупая одубелость тела мешала Старичкову ощущать в полной мере боль от покрывавших его ран. И одубелость эта была счастьем. Ипата бросили в фургон таким образом, что туловище и правая нога его находились в повозке, а левая, раздробленная конским копытом, была приторочена постромкой к боковой перекладине кузова. Поэтому, когда фургон на выбоинах подбрасывало кверху, больная нога лишь покачивалась, не задевая за другую. И это тоже было счастьем. Но что означали такие счастливые мелочи в сравнении с громадным бедствием, обрушившимся на весь Азовский полк! Плохо, что Старичков попал в плен. Однако неизмеримо хуже было другое: вместе с ним оказалось в плену и полковое знамя. Случилось то, чего никогда не бывает: вечно единая жизнь полка и его знамени разорвалась. Азовцы там, а знамя здесь. Старичков с отчаянием думал о том, как свести опять вместе разошедшиеся концы целого, и с ужасом видел, что ничего, совершенно ничего не может придумать. А если его завезут куда-нибудь, да и пристрелят? Или сам он не выдержит и помрет? Что тогда станет со знаменем? Зубы Ипата стучали, но не от холода и боли, а от страшных, безысходных мыслей…
У спуска к какой-то реке медленный ход обоза совершенно застопорился. Мост через реку горел, а понтоны затопило водой. Шум и крики на берегу слились в оглушительный гам. Здесь обоз неподвижно простоял до ночи. В сумерки Старичкову стало так худо, что он забылся. Ему чудилось, будто французские гусары сняли с него голову совсем на́прочь. Голова сама по себе и тело тоже, а между телом и головой — холодный воздух. Но и в этаком ужасном положении мысль о спасении знамени ни на минуту не покидала Ипата. Когда он пришел в себя и открыл глаза, многое кругом изменилось. Правда, обоз все еще стоял на прежнем месте, у спуска к реке, и неразбериха продолжала кипеть, не затихая. Но дождь прекратился. На черном ночном небе ярко горели, вздрагивая, словно от стужи, бледноголубые звезды. В фургоне сидел, свесив ноги, молодой рядовой в шинели с красным мушкетерским воротником. У этого рядового были широкие скулы, бойко вздернутый кверху веселый нос и острые, как гвоздики, быстрые серые глаза. Правая рука его была обмотана каким-то тряпьем.
— Эх, дяденька, каково вас расковыряли!.. — сочувственно и уважительно проговорил он. — Очень даже сильно расковыряли!.. В забывчивости вы находились. А я слушал: все про знамя представлялось вам. Не знаменщик ли будете? А я рядовой третьей роты Бутырского мушкетерского полка Чайка. Прозванье такое у меня — Чайка… Да что я к вам с речами пустыми пристал, дурень какой, ей-пра! Скусить охотки нет ли? У меня имеется: с собой унес в манерочке кашицы жиденькой. Не вгодно ли?