— Марш спать, девочка, живо! — Потом, когда она проскользнула мимо него, он сурово посмотрел на меня. — Поздновато пришел, парень.
— Старался как мог, дядя. В Шотландии в воскресенье вечером, как видно, не торопятся. Но из-за меня никакой задержки не было, хотя я прямо умирал от голода.
— Ладно, приехал так приехал. Ступай спать.
Мне было только двадцать лет, и я был совсем зеленый, но такого стерпеть не мог. Его вовсе не интересовало, когда я лягу, он просто хотел показать, кто здесь хозяин, и не желал, чтобы у меня оставалась хоть капля своей воли. Но я — не Сисси Мейпс. Я ответил ему таким же злым взглядом.
— Почему, дядя Ник? Я не хочу ложиться сразу после ужина. Пускай еда осядет, а я еще покурю.
— Не забудь, завтра утром у тебя репетиция с оркестром.
— Я помню. И в конце концов сейчас не так уж поздно.
— А они тут считают, что поздно. Ладно, докуривай свою трубку, если не можешь без этого. И не шуми наверху. — Он говорил отрывисто и не пожелал мне спокойной ночи.
Еще десять минут я просидел внизу, главным образом из принципа. Помню, моя мать говорила, почти хвастливо, что все Оллантоны отличаются своеволием и упрямством. Что ж, я и сам наполовину Оллантон.
5
На следующее утро я вышел из дому часов в восемь, задолго до того, как обычно поднимался дядя Ник. Я переделал все дела; за исключением, конечно, репетиции с оркестром, которая начиналась не раньше одиннадцати, а потом устроил себе передышку и пошел осматривать Эдинбург. Утро было сырое и хмурое, но тусклое солнце кое-где золотило камни, и я как завороженный бродил по прекрасному старому городу. В те времена Принсес-стрит еще не была испорчена множеством лавок, которые впоследствии совсем заполонили ее. Я не мог оторвать глаз от замка и Колтон-Хилла, и мне казалось, что я попал в волшебное царство. Целый час я был только художником и все думал о том, как запечатлеть этот воздух и камни, эти теплые и холодные пятна серого, коричневого и внезапной черноты, как передать их почти без линий, одними широкими мазками. Я и думать забыл, что имею какое-то отношение к варьете, оно было так далеко от всего, что я видел вокруг. Однако я не собираюсь рассказывать о себе как о художнике, а вернусь — взволнованный и счастливый — обратно в варьете.
На сцене и за кулисами царил ужасающий беспорядок: вносили декорации, распаковывали костюмы и реквизит, режиссер переругивался с осветителями, уборщики чем-то гремели в зале, оркестранты занимали места и настраивали инструменты, артисты здоровались друг с другом, пытались завладеть вниманием режиссера и осветителей, рылись в нотах, отбирая партии для своих номеров. Я болтался по сцене и уверял себя, что надо со всеми перезнакомиться и подружиться, но в глубине души сознавал, что на самом деле хочу увидеть крошку Нэнси Эллис, а если не удастся, то аппетитную Нони Кольмар или же несравненную черноглазую Джуди, чье прикосновение обжигало.
Тут мне кажется необходимым сказать несколько слов о нравах и сексуальной атмосфере того времени, до первой мировой войны: это избавит меня от многих разъяснений в дальнейшем. Общеизвестно, что с тех пор, — в Англии, разумеется, — секс становился все более и более откровенным; одновременно все большее и большее распространение получали фривольные фильмы, рекламы. Однако многие, и прежде всего моралисты, не понимают, что это имеет и положительную сторону. Новая свобода, пусть даже и вызывает повышенный интерес к проблемам секса, одновременно дает выход чувственности, которая в наше время, так сказать, насильственно подавлялась, что приносило один только вред. Чем меньше было внешних проявлений, тем сильнее секс действовал изнутри, преследуя и тревожа воображение, тем более таинственным и притягательным он был. Оттого, что девушки 1913 года надевали на себя так много одежд и были закутаны с головы до ног, мы все чаще и неотступнее думали о том, как выглядят они без своих платьев. Вокруг всего этого царило какое-то болезненное возбуждение, которое сейчас едва ли возможно. Я был вполне нормальным юношей, ни чрезмерно скромным, ни распутным, но атмосфера вокруг была такова, — теперь я считаю ее удушливой и нездоровой, — что половину своей душевной жизни я проводил в беспокойных блужданиях у той черты, за которой начинались сексуальные поиски и открытия. Сексу как таковому это придавало куда большую пикантность, чем теперь: стиль «милый, но шалун», как его называла Сисси, очень был тогда распространен, но в нем было куда меньше, чем теперь, естественного желания испытывать удовлетворения от связи. На сцене, разумеется, все было много проще и легче: девушки показывали все, что только можно было показать, — а фигуры, как правило, были у них отличные, — но все происходило в рамках самых строгих правил, и это только усиливало фривольность и волнение в крови. Не могу сказать, что, принимая предложение дяди Ника, я думал и о женщинах, однако я очень скоро заразился общим настроением и чувством радостного предвкушения, и мои лицемерные попытки уверить себя, что я просто хочу со всеми перезнакомиться и подружиться, ничего не стоили: на самом деле все мои помыслы были заняты лишь двумя девушками и одной женщиной.