Серебряков. Уважают… жалеют… как же! Стоит мне заговорить, так все нос воротят, как будто я что-то невообразимое несу. Даже бабку твою, эту старую маразматичку, слушают, даже эту старуху рыхлую, подружку ее… а меня — нет, не слушают! Смешно сказать — меня! Да ко мне стояли в очередь брать интервью, понимаешь ли ты это? На приемах в Вашингтоне, в Париже, в Ватикане сотни сильных мира сего смолкали, когда я начинал говорить! Слышишь? Я! Начинал! Говорить! И вот, после всего… здесь, в этой халупе, кучка каких-то жалких ничтожностей осмеливается… Уму непостижимо!
Соня. Папа, уж если на то пошло, — эти жалкие ничтожности тебя сюда на аркане не тащили. Сам приехал. Если уж так тут невыносимо — отчего бы тебе не вернуться в свою Германию?
Серебряков. Вот! Родная дочь из дому гонит! Думал ли я, что получу такое на старости лет?
Леночка. Ха! Думаешь, он сюда из Мюнхена за твоим уважением прикатил? Жрать стало нечего, и все дела. Надоело фрицам кормить твоего папашку…
Серебряков. Лена!
Соня. А ты-то чего вместе с ним приехала? Вот и возвращалась бы к фрицам на панель — там, небось, сытнее.
Серебряков. Соня!
Леночка. Насчет того что сытнее — не знаю, но вот что чище, чем в вашем жидовском клоповнике — это уж точно… (встает) Ну, что вылупились? Недодавили вас… тьфу!
Уходит.
Соня. И как ты в это дерьмо вляпался… после мамы…
Серебряков. Ты не права, Сонечка. Она хорошая, просто немного раздражена. У всех тут нервы натянуты до невозможности. Не суди ее слишком строго.
Снаружи поднимается ветер; порывы его залетают в открытое окно.
Входит Войницкий с фонарем.
Войницкий. Ну все, хамсин сломался. Сейчас гроза будет. Закрывайте окна. И трисы, трисы не забудьте. (Серебрякову) А ты все страдаешь? Причем, как всегда, — за весь род людской? Ты у нас прямо Иисус Христос.
Серебряков. Веня, оставь, пожалуйста, этот тон. Впрочем, бессмысленно просить сострадания у тебя, когда я не получаю его даже от собственной дочери.
Войницкий. Трудновато сострадать тебе, Александр Владимирович. Смотри, у тебя даже приступ геморроя превращается в крестные муки во имя неблагодарного человечества. Только, знаешь, на этой земле искупление за чужой счет никогда не приветствовалось. Тут каждый за свою задницу болеет самостоятельно и совершенно независимо от добровольных спасителей, даже таких авторитетных, как Иисус Христос и Александр Серебряков. Так что мой тебе совет — возьми-ка ты свечку и засунь ее вместе с твоей неизбывной заботой о человечестве прямо в задний проход. Увидишь как полегчает.
Серебряков. Ты пьян? Ну конечно, ты пьян. Отвратительно!
Войницкий. Подумаешь… пьян… Ну, пьян. Ну и что? Что это меняет в относительном расположении свечи, задницы и заботы о человечестве? Кстати, Александр, как ты думаешь: что рассосется быстрее — свеча или забота? Хочешь пари?
Серебряков. Я хочу одного — чтобы ты оставил меня в покое… Я ухожу. Сонечка, помоги мне, девочка. (встает, опираясь на сонино плечо и ковыляет к выходу. У двери останавливается и вздымает вверх свободную руку) Когда нибудь ты вспомнишь о своем поведении и тебе станет стыдно! Но будет поздно! Поздно! (уходит с Соней)
Войницкий(делает книксен им вслед). Мне уже стыдно, герр учитель… Я прямо сгораю от стыда. (поет) «Я весь горю, не пойму отчего; сердце, ну как же мне быть…» (подходит к буфету)
Входят Астров и Телегин. В руках у Телегина гитара. Они наблюдают как Войницкий, все еще не замечая их, наливает себе стопку и выпивает.
Астров. Ты выпил? Без меня? Обидно, Моцарт!
Войницкий(вздрагивает от неожиданности). Вот черт, напугал… (Астров и Телегин смеются, довольные) Га-га-га… нашли чему радоваться. (с улицы доносится сильный удар грома. Войницкий опять вздрагивает; это вызывает новый приступ смеха)
Астров. Так тебе и надо. Будешь знать как пить в одиночку! Налей-ка и нам с Илюхой по такому случаю.
Войницкий. Естественно. (наливает) А геморрои ты на сегодня уже вылечил? Или наш гигант мысли снова отказался тебя принять?
Астров(разводит руками). Увы, в доступе к августейшей заднице мне было отказано… Не то чтобы я сильно расстроился. Вот если бы, скажем, речь шла о его соседке по комнате… тогда — другое дело.
Телегин. Да, там определенно есть что лечить.
Войницкий. Пошляки…
Телегин(поет, маршируя к буфету). «Мы пошляки, и дух наш молод…» Лехаим! (выпивает)
Астров. Ты все же намекни своему другу и учителю, что как-то это невежливо. Меня, между прочим, по дороге к вам камешками закидали. Хотя и не впервой, но все равно неприятно.
Войницкий. Где?
Астров. За Дир Балутом.
Телегин. Теплое местечко… Ну?
Астров. Да не страшно — три вмятины на крыле и на капоте.
Войницкий. Тебе пушку-то твою не отдали?
Астров. Какое там…
Телегин. Пушку?
Войницкий. А ты не слышал эту историю? Как у Мишки пистолет конфисковали? Мишка, расскажи.
Астров. Да ну…
Войницкий. Ехали мы с ним вместе года два тому назад через Бейтилу. Место, известное своим традиционным арабским гостеприимством. Ну, едем мы, едем, все нормально… вдруг — бам — камушек; потом другой, третий. Мишка нажимает на газ, но не тут-то было. Я уж не знаю, чего у них там было — не то праздник какой, не то похороны…
Астров. Да какие похороны — просто детишки из школы выходили…
Войницкий. Ладно, пускай детишки… а тут мы — два дурака на раздолбанной Субаре. В общем, загородили нам дорогу, мечут чем ни попадя — не выехать. Ну, делать нечего — Мишка достает свой шпалер, приоткрывает дверь и пуляет в воздух одну и только одну пулю. Среди детишек наблюдается некоторое замешательство, которым мы, понятное дело, спешим воспользоваться.
Телегин. Как воспользоваться?
Астров(смеется). Как… как… по газам и — деру на полной скорости! Прямо как в кино, ей-богу… Чуть осла не задавили.
Войницкий. Отъезжаем мы, значит, километра на три и тут наш уважаемый Михаил Львович проявляет первые признаки помешательства. Надо, говорит, поехать на блок-пост и доложить о случившемся.
Телегин. Это еще зачем?
Астров. Дурак… зачем… (обходит всех с бутылкой)
Войницкий. Вот-вот… это сейчас он такой умный. А тогда пел мне что-то про гражданский долг, про правила, про стрельбу в населенном месте и так далее и тому подобное. Короче, наутро поехал Мишаня сдаваться. А там его уже ждут. А-а-а, — говорит ему офицер, — так это вы устроили вчера погром в беззащитной арабской деревне? Какой такой погром? Один выстрел, да и тот — в воздух… И тут выясняется, что со вчерашнего вечера не прекращается паломничество жалобщиков на означенный блок-пост. У этого араба Мишка застрелил овцу; этого — ранил в руку; этому выбил все стекла в доме; этому разбил солнечную батарею, не говоря уже об упавшей с балкона стапятидесятилетней бабушке и прочих ужасах. Такое вот, оказывается, мы учинили бесчинство, причем свидетелей тому — вся деревня. И все, заметь, готовы показать под присягой.