— Почему у лошадей не бывает разводов? — начал свою речь Виктор Шкловский и, не получив внятного ответа (в самом деле, почему, а может, бывают?) объяснил: — Потому, что они не умеют разговаривать. Кобыла никогда не сможет попрекнуть коня словами. Не скажет ему: «Я же тебе говорила».
На этом месте я подумала, что лошадь может своего благоверного так лягнуть копытом, что мало не покажется, особенно если подкованным, и погрузилась в созерцание картины, возникшей в воображении, представив семейную сцену в конюшне в виде обмена упреками с помощью копыт: две пышнохвостые задницы, одна гнедая, другая серая в яблоках, самозабвенно лягаются, и пропустила сколько-то слов. А В.Б. тем временем перешел на личности:
— Они думают, что несчастны, — это относилось ко мне и Саше Ильф, единственной подруге, которую я допустила на вечер. Он нас легко раскусил, мы обе не больно радовались происходившему: мне тут виделась замаскированная свадьба, т.е. все-таки нарушение принципа, а Сашеньке — конец нашей вольной студенческой дружбы.
— Дай им Бог быть всегда такими несчастными, как сейчас, — сказал В.Б., поднимая бокал. И повторил с расстановкой: — Вот такими несчастными, как сейчас.
Мы обе в дальнейшем бывали и счастливы и несчастливы. Но не так. На другой лад. Терпкая сладость «несчастья», как ощущаешь его в юности, жалея себя, своим несчастьем любуясь и ему умиляясь, уходит вместе с щенячьим упоением юности, и уходит навсегда. А при чем тут молчаливые лошади, которые счастливы в семейной жизни, ибо не умеют попрекать испытанным «Я же тебе говорила»? А от Льва Николаевича Толстого! Прямиком от толстовского «Холстомера», из этих его размышлений, горделивого лошадиного самосознания: «Я убежден теперь, что в этом и состоит существенное различие людей от нас. И потому, не говоря уже о других наших преимуществах перед людьми, мы уже по одному этому смело можем сказать, что стоим в лестнице живых существ выше, чем люди; деятельность людей, по крайней мере тех, с которыми я был в сношениях, руководима словами, наша же делом». Эту цитату Шкловский высоко ценил со времен своей молодости, она фигурирует в написанном им манифесте ОПОЯЗа, столетие которого мы только что отмечали, где впервые появились формулировка, расшифровка и толкование принципа остранения вкупе с ключевыми для русского формализма понятиями: прием и автоматизация, в знаменитой и по сей день изучаемой работе «Искусство как прием»: именно с ее помощью автор иллюстрирует смысл провозглашаемого им принципа. «Методом остранения пользовался Толстой постоянно: в одном из случаев (Холстомер) рассказ ведется от лица лошади, и вещи остранены не нашим, а лошадиным их восприятием»14 .
Вот такой изысканный тост, связавший открытия русской классической литературы с открытиями нового литературоведения времен Серебряного века, выпал нам с Константином в начале нашей совместной жизни.
Так метод остранения вторично мелькнул в моей жизни.
Семейные ценности
Зато сам он, Виктор Шкловский, вернее, не он, а мое с детских лет сложившееся к нему отношение, сильно осложнил мою семейную жизнь. «Я же тебе говорила» тут не присутствовало, притчу В.Б. я запомнила, но вместо того существовало столь же разрушительное: «Я же знаю, что на самом деле все не так».
Дело в том, что, оказавшись в семье Петра Богатырева, я обнаружила, что на Виктора Шкловского можно смотреть иначе, не так, как было принято в нашем доме. Тут он не был кумиром. Старым товарищем, яркой фигурой — да, конечно. Но — не кумиром, а равным, Витей, а не Виктором. Кумиром в этой семье был Роман Якобсон. Всегда: Роман, никогда: Рома.
Первый сокрушительный удар был нанесен по «Zоо». «Пока твой Шкловский сочинял Эльзе «письма не о любви», любовь-то у нее была с Романом», —проинформировал меня Константин с гордостью, словно бы о своей победе.
Боюсь, что пристрастия своей семьи я отстаивала с излишней горячностью: представления о толерантности, консенсусе, об уважении к чужому мнению не больно были развиты в моем поколении, даже у тех, кто вырос в семьях, сопротивлявшихся нравственным нормам, принятым режимом. Для меня тогдашней допустить не-восхищение Виктором Шкловским было равносильно предательству, и я кинулась рьяно его защищать. Время для того было крайне неподходящее: с присущей ему страстностью В.Б. в очередной раз бурно отрекался от себя самого. Со старшими Богатыревыми, Петром Григорьевичем и Тамарой Юльевной, спорить я остерегалась, но в наш с Константином семейный мир Шкловского пыталась «вводить принудительно, как картофель при Екатерине», а В.Б. всеми силами мне мешал и сводил мои усилия на нет. Самый ужасный момент наступил в октябре 1958-го на фоне самого счастливого в нашей с Костей жизни события: 18 октября родился наш сын, названный именем его отца, а пятью днями позже стало известно, что Борису Пастернаку присуждена Нобелевская премия по литературе. Косте трудно было совладать с двойной радостью, а перенести тут же разразившуюся травлю кумира — почти не под силу. В эти дни Борис Леонидович часто звонил Косте, причем сетовал на то, что телефон бывал занят, как обычно случается в дни появления в доме младенца. Отречение В.Б., злосчастное «Письмо в редакцию», подписанное именами Ильи Сельвинского и Виктора Шкловского, опубликованное в «Курортной газете» города Ялты, осуждавшее нового лауреата Нобелевской премии, с которой оба успели поздравить старого друга, поначалу прошло мимо меня: все тонуло в проснувшемся материнстве. Но когда дошло, ушибло, прямо-таки стукнуло наотмашь. Тут уж мне пришлось прикусить язык: крыть было нечем.