Так Роман Якобсон откликнулся на письмо и подарок Виктора Шкловского.
А вот как Виктор Шкловский откликнулся на упоминание имени Романа Якобсона. «Чуть ли не на рассвете меня разбудил какой-то особенно пронзительный телефонный звонок, — рассказывает в присущей ему неторопливо обстоятельной манере Бенедикт Сарнов. — Звонил Шкловский. Я сразу узнал его “голос Дантона”. Но понять, о чем он, не смог — ни сразу (спросонья), ни потом, когда сна у меня уже не было ни в одном глазу.
Это был какой-то дикий нечленораздельный рев.
Мне удалось — и то далеко не сразу — разобрать только слово “Якобсон”. Потом опять — долго — из трубки неслось что-то нечленораздельное. А потом я — на этот раз вполне отчетливо — услышал такую фразу:— Как сказал Блок Чуковскому, не лезьте своими грязными одесскими лапами в нашу петербургскую боль! Это было так ужасно, что я, не дослушав, бросил трубку.»18 .
Поводом для оскорблений послужила литературная шутка. В полной невинности Бен Сарнов и его друзья-соавторы Лазарь Лазарев и Станислав Рассадин в сочиненной ими пародии на Шкловского, которая показалась им бледноватой, для остроты, как щепотку перца, включили строчку: «Роману Якобсону — привет!» «Благодаря этой фразе пародия, — так нам, во всяком случае, тогда казалось — обрела окончательный блеск, и мы напечатали ее в «Литературной газете»19 . Шкловские в это время были в отъезде, а когда вернулись в Москву, Бен Сарнов сам же отнес В.Б. публикацию, которуютот прочел после ухода гостей, а скорее всего на следующий день утром и — разразился проклятиями в адрес трех авторов.
В 1964-м я не знала, а вернее, не хотела знать подробности конфликта, инстинктивно опасаясь, что В.Б. предстает тут не в лучшем виде. Только ощущала, что ему нанесен удар. Что его следует поддержать. Но пути к тому не видела.
А Р.О. тем временем включил меня в свиту и таскал за собой повсюду. Свита ему нужна: он привык находиться в окружении учеников, студентов, младших коллег, глядеться в их лица, как в зеркало. Но тут больше: он любит властвовать, но он и любит радовать. Когда его пригласили в Грузию, а у него оказался непотраченный гонорар в неконвертируемых рублях, он прихватил с собой целую команду: Бориса Успенского, Константина Богатырева и меня, подарил нам фантастическое путешествие по одной из красивейших стран на Земле. Разумеется, я была очарована Романом, но, памятуя мамины предостережения насчет «амикошонства», пыталась уклоняться от чести не по чину, держаться «в рамках приличия», соблюдать дистанцию, что, увы, не всегда удавалось. Его лекции и выступления не пропускала, однако сопровождать на приемы и встречи не считала уместным, а его забавляли моя робость и серьезное отношение к «таким пустякам». Попытки отказаться-отвертеться или проваливались или, того хуже, оборачивалась против меня. Жуткое воспоминание осталось от поездки к Эренбургу.
Якобсон читал лекцию в старом здании МГУ на Моховой, где я еще не так давно училась, оттуда должен был отправиться на обед к Эренбургам на дачу в Новый Иерусалим. Отец и сын Богатыревы, коротко знакомые с четой Эренбургов, решили составить ему компанию. Машина дожидалась на Никитской, Петр Григорьевич и Костя в ней разместились, а Роман Осипович, продолжая отвечать на вопросы высыпавших его проводить, внимая комплиментам и благодарностям, пожимая чьи-то руки, принимая чьи-то книги и оттиски, стал деловито, ловким и крепким движением, и меня туда упихивать, причем я бормотала, что меня не звали и я никуда не поеду, а он в тон приговаривал, что его звали, но он тогда тоже никуда не поедет, а Костя смотрел на меня волком в смысле «Как ты смеешь перечить Роману?!», а кто-то пытался уточнить состав Пражского лингвистического кружка, а шофер напоминал, что здесь запрещена парковка... Сцена становилась с каждой секундой нелепей, мне ничего не оставалось, кроме как подчиниться и забраться в салон. Машина тронулась, мир восстановился, Р.О., устроившись рядом с водителем вполоборота к нам, расслабился, развалился, попросил Костю почитать ему Рильке и — немедленно погрузился в сон.
Поездка в не самое ближнее Подмосковье с иностранцем в советское время представляла собой приключение сродни выезду за рубеж: требовалось особое разрешение, которое каждый чиновник дорожной службы, томящийся на развилке, обязан был проверять. Наше, похоже, было спущено с каких-то заоблачных высот: машину не только не останавливали, но более того, на очередном пропускном пункте навстречу ей из будки, как чертик из бутылки, выскакивал чин, вскидывал руку к козырьку, замирал в почтительности и стоял, как любопытный суслик на задних лапках, пока не исчезал в зеркальце заднего вида, так что домчались мы в одночасье. Роман все пропустил, а не пропустил бы, так не понял, наших безумных правил не ведая. Зато по приезде выспавшийся, свеженький, не поленился меня доконать: