У мужской купальни стоит кучка евреев. Ждут.
— Чего ждем? — спрашивает Ури.
— Почтмейстер купается, — отвечают ему.
Да-а, слыханное ли дело?! Уже больше часа, как этот негодяй со своими байстрюками вошел в воду, и… и ничего.
— Ну и что теперь, — спрашивает Ури, — вода, что ли, стала трефной?
Ему отвечают, что никого не пускают:
— Так он договорился с хозяином купальни: «Вот тебе гривенник — и я сам пан!» И так каждый день.
— Свинство.
Ури чешет в бороде и с подозрением смотрит на своих сыновей:
— Погодите-ка, а я слышал, что… все… все вместе…
— Где, кто? Он же ненавистник Израиля!
Кучка мужчин у купальни сейчас в той же роли, что толпа женщин в канун субботы у разлива за зарослями тростника… С той только разницей, что женщины, с банщицей во главе, протестовали громко, в голос, а мужчины стоят покорно, понурив головы, и тихо ругаются. Известное дело, боязно иметь дело с гоем в фуражке с зеленым околышем и кокардой, через руки которого проходят все письма, все деньги от американских родственников! И, кроме того, «почтмейстер» звучит почти как «полицмейстер»… Поди знай… Лучше не высовываться.
Пришедшие вместе с отцами мальчики с душевной болью чувствуют нетерпение старших и добровольно принимают на себя роль детективов. Они каждую минуту прокрадываются к купальне и заглядывают туда через ограду: не начал ли почтмейстер одеваться?
Урины сыновья, младшенький и мальчик, который учит Пятикнижие, тоже горячо принялись за эту миссию. Со всем, так сказать, рвением. Работы по горло: бегать туда-сюда как угорелые и каждую минуту приносить свежие вести о подсмотренном в щелку:
— Он уже купает собаку!
— Он уже пьет «монопольку»!
— Он уже натягивает сапоги!
— Он уже трескает колбасу!
И вот так, влача бремя изгнания, терпя почтмейстера и в то же время прогуливаясь со знакомыми, поднимает дядя Ури свои косые глаза и видит: далеко, за купальней и за плотами, поблизости от кафельной фабрики, двое купаются нагишом.
— Почему, — говорит Ури, — мы здесь должны стоять и ждать купанья как особой чести? Вот купаются же люди безо всякой купальни!
Мужчины таращатся на него, как на пришельца:
— Вы понимаете, что говорите? Это же «тот самый»… с этой… со своей шиксой.
— Кто-кто? Это вы о ком?
— Да тот…
— Поднадзорный… Который не хочет царя.
— Ссыльный.
— Цишилист.
— Те-те-те, — Ури щелкает языком, — так вот оно что!
— Там омут… глинистое дно. Как раз возле кафельной фабрики.
— Что-что? Там кто-то утонул? Вот видите! Его туда тянет…
— Как черта к старому колодцу.
— И не стыдно ему купаться с голой шиксой!
— Говорят, она еврейка.
— Как же, такая же, как он сам.
Это купался ссыльный Амстердам. Да, Амс-тер-дам. Не позавидуешь такой фамилии! Тощий, глаза зеленые, слегка навыкате. По всему: по русым волосам, по улыбке и по походке — чужак. Смотрит людям прямо в глаза. Ходит так, будто весь город — его. Пять лет отбыл в Сибири на поселении и только недавно появился в Шклове. Его здесь прописали не без посредничества, говорят, он как следует кого надо подмазал. А иначе разве ж ему бы дали здесь жить, а? Но он все еще находится под надзором. Каждый день обязан являться к приставу. А жить-то он живет со своей гойкой где-то в мужицкой хате, в предместье, у заставы. И там он «и дрыхнет, и ест, ясное дело… только „кошерное“…». Потому как разве еврей сдаст такому квартиру, а? От такого бегут, как от чумы. Но мальчики из хедера что-то разнюхали, и таращатся на ссыльного, и получают за это затрещины:
— Говорили вам, не смотрите в его сторону!
— Увидите его — убегайте!
А он, отщепенец этакий, идет себе по середине улицы, без шапки, волосы длинные, зачесаны на гойский манер, ведет под ручку свою гойку, трескает грушу и еще улыбается… Так и гуляет каждый день, прямо к приставу в стан[255], показать, что он — здесь.
Компании поднадзорный ни с кем не водит, больше ни с кем вместе его на улице не видели. Только вечером вокруг его хаты начинают шнырять какие-то странные тени. Одеты, как бродяги, прокрадываются тишком, как призраки… Видели, говорят, как-то раз, как Хаце, хромой шапочник, ковылял из этой хаты и оглядывался, как вор. Шапочник-то поднадзорному, кажись, не сват? Но, может, люди ошиблись.