Унте тяжело вздохнул. Повилас вдруг отдалился от него, стал едва различимым, белым, в нимбе лучей вокруг головы — как образ боженьки в детстве, боженьки, которого Унте не любил, но боялся.
— Конечно, умрет, — ответил Унте этому боженьке, не ожидая от него ничего хорошего. — Столько, сколько твои звезды, никто не живет. И я не исключение. Но пока я жив, я хочу, чтобы было по моему разумению. Чтобы всякая дрянь глаза не колола и чтобы душу не бередила. По чистому двору истосковался, понимаешь…
Повилас сложил руки на груди и косо, как бы свысока, посмотрел на брата.
— Помнится, мать говаривала: языком двор не подметешь — работать надо. Если бы люди вместо того, чтобы навязывать другим свое мнение, делали что-то по мере своих сил и по своему разумению, на земле давно бы царили мир и согласие. Твой Жентулис был землепашцем, вот и поднимали бы его сегодня на пьедестал за то, что он посеял и вырастил, а не за то, что с корнем вырвал…
— Ага! — оживился Унте. — Значит, ты согласен со мной: нестоящий человек?
— Я только констатирую факт, но это еще ничего не значит, — доносится с высот голос бога.
— Ничего не значит?
— Абсолютно ничего.
Унте с минуту помолчал, вперив посуровевшие глаза в какую-то точку между двумя картинами, и почувствовал себя так, словно оказался один в пустыне. Господи, до чего же здесь все чужое, аж оторопь берет! Разве этот бородатый человек, скрестивший на груди руки и наговоривший кучу выспренних слов о своих созвездиях, — его брат? «Еще пару рюмок — и во мне проснется дьявол», — ужаснулся Унте, поднимаясь с кресла, хотя так хотелось сидеть, никуда не двигаться до тех пор, пока не будет опорожнена бутылка.
— Как это понять? — спросил Повилас, глянув украдкой на часы.
— Пора. Поезд уходит в десять, а у меня еще билета нет.
— Я думал, ты заночуешь у меня, — холодно сказал Повилас.
Унте по-волчьи оскалился.
— А тебе что, очень хотелось бы?
— Времени у человека никогда не бывает в избытке, но уверяю тебя, не помешаешь. Отведу тебе отдельную комнату…
— Нет! — как топором, отрубил Унте, не поднимая на брата глаз. — Я так и задумал — в тот же день обратно. Не могу.
Вдруг он вспомнил, что в чемоданчике у него несколько кружков копченой колбасы — гостинец от Салюте, а Юстина и Бируте посылают брату сладкий сыр с тмином и рулет из филе. Бросился тотчас все выгружать, уверяя Повиласа, что, может, еще успеет в магазине кое-что купить, чтобы заполнить опустевший чемоданчик.
Повилас растрогался, как и в первые минуты встречи: шмыгая носом, вдыхал запах гостинцев, глаза его снова увлажнились, и перед взглядом поплыли родная деревня, изба, где он родился и вырос, лица близких, которых давно не видел, а среди них и тех, кто никогда уже и не увидит.
— Приеду, обязательно приеду… — бормотал он в смятении, без устали дергая свою бородку.
— Ждем, — без особого восторга ответил Унте, схватив чемоданчик, к которому были привязаны коробки с ботинками.
Повилас искренне обнял брата. Попросил его передать сердечный привет отцу, сестрам, Салюте. А детям обещал выслать посылку с интересными книгами и еще кое с чем, дабы и взрослых порадовать.
Унте махнул рукой, как бы выразив тем самым свое разочарование («Зачем нам твои посылки, ты и так уже нас отблагодарил…»). Он надеялся, что Повилас его поймет, постарается помочь, а на деле оказалось — ту же песню поет, что и Даниелюс, только с другого конца. Ученый, как же… Исследователь звезд… А простой, серой земли, которая кормит всех, и не видит. Начхать ему на всякую там житейскую грязь — ложь, двурушничество, несправедливость, барахтайтесь, мол, в этом своем болоте, как свиньи, пока великий волшебник Время не осушит это болото и не покажет, что на самом деле кроется на его дне. А Жгутас-Жентулис тем временем будет напоминать о себе каждому встречному и поперечному.