— Все куролесишь? — Марма показал Унте взглядом на стул, садись, мол. — А я второй день лежу, точно оскопили. Никогда я не отличался особым рвением, когда пил, старался не перебрать, но на этот раз свалила меня, проклятая.
— Свалила, — согласился Унте, весь распухший от пьянки, от него несло перегаром, он все время облизывал иссохшие губы, намекая на то, что живительная капля дождя как нельзя более кстати потрескавшейся от засухи земле.
Увы, ни засуха, ни дождь не занимали банщика.
— Алкоголь и самого большого умника дураком делает, — причитал он, то и дело вздыхая. — Редко у кого хватает ума втихаря напиться, напиться и тут же свалиться. Завидую таким. Пусть они там, под столом, и поблюют, все равно не так стыдно, как, скажем, черт знает что языком намолоть. А я… Да, да, знаю! Мне пить нельзя уж только потому, что болтаю всякое, иногда такое ляпну, чего и во сне не приснится… Уж лучше раздеться и расхаживать по двору в чем мать родила. Какая-то патология, хоть удавись.
— Да, трепать языком ты мастак, это верно. Это ты умеешь! — охотно поддержал его Унте, ибо расстроенный вид Мармы приятно ласкал душу. — Но можешь не бояться: милиция не придерется, а Живиле не рассердится — славы ее не убудет.
— Живиле… — выдохнул Марма и схватился за лысину, покрытую испариной. — Ты все помнишь? За столом мы вроде бы впятером сидели. Так вот, эта пятерка расскажет другой пятерке, другая пятерка в свою очередь… Не только по нашей округе, а по всему свету слух пройдет. А правды в моих словах что кот наплакал. Желание маньяка, безумца пустить под пьяную лавочку пыль в глаза…
Унте зло рассмеялся.
— Одно время и я так думал. Хотел тебе даже по зубам съездить. Но поскольку ты себя с дерьмом смешивал, было приятно послушать. Ты и впрямь изрядное дерьмо, Марма.
— Не ругайся, и без того худо.
Но Унте испытывал величайшее удовольствие, трепля нервы банщику.
— Нализался ты, как солдат, изголодавшийся по бабе, а не как старик, — продолжал он, ехидно усмехаясь. — Все от тебя узнали, сколько раз ты с Живиле в лесу, у реки, на птицеферме…
— Езус Мария! Езус Мария…
— Помнишь?
— Лучше бы не помнить. Ах, Унте, будь человеком, хватит меня на огне поджаривать!
— Нет, еще чурочку подброшу. — Унте зачерпнул из ведра воды, напился. — И какой леший тебя, старого греховодника, к этой девке толкает? Оставь ее в покое, может, она свое счастье найдет. Ведь она тебе в дочки годится. Не женишься ведь. Да и она за тебя не пойдет. Разве такие игрища для твоего возраста?
— Много ты понимаешь… — пробормотал банщик, отвернувшись к стене.
— Да что тут понимать, в этих делах каждый нормальный человек смыслит. Почему бы тебе ей совет не дать, не помочь по-отцовски? И вместо того чтобы в пропасть толкать, научить? Будь я главой государства, я бы издал закон, по которому таких, как ты, приговаривали бы к расстрелу или к повешению.
Марма с минуту молчал, оскорбленный, прислушиваясь к угрюмому посвисту ветра за окном, за которым метались последние листья, сорванные с деревьев, — умирающие бабочки поздней осени, устилающие своими плесневеющими телами ледяную землю. Потом бесцветным голосом произнес, будто говоря самому себе:
— Уж очень скор ты на расправу, тебе бы только поглумиться над другим. А сам-то ты больше стоишь, что ли? Четвертый день не можешь от стаканчика оторваться, жену забыл, детей.
— Не знаю. Может, и я того же стою, только ты, Марма, в этом деле не судья. Но могу поклясться всеми святыми, что в пятьдесят лет за юбкой распутницы гоняться не буду.
— Не зарекайся. Есть такая вещь — любовь…
— Любовь? Так ты что — влюблен?! — Унте затрясся от хохота. — Ну, знаешь… Можно подохнуть со смеху!