— Здравствуй, Габриеле. А почему ты босиком? Пятки не колет?
— Не колет, это ведь не трава, а шелк. Так ласково щекочет, аж сердце замирает…
— Так уж и замирает.
— Если не веришь, сам попробуй.
— Мои пятки, как кора, могу по стеклу…
— Знаешь, иногда я тоскую по тебе, Унте.
— Так уж и тоскуешь…
— Ей-богу! Жду не дождусь, когда репетиции начнутся.
— И я тоже. Я люблю петь. С тобой…
— Со мной? Ох, Унте, шельма, куда ты гнешь?..
— Ей-богу — только с тобой, Габриеле. Ты такая… необыкновенная…»
— Необыкновенная… Ха, ха, ха! — Габриеле тихо смеется над тем, что ей только что померещилось, гладит зарумянившиеся щеки, которые уже, кажется, не горят, а пышут огнем, этот огонь заливает все ее существо и жжет, жжет… Мурлыча что-то под нос, она бросается к шкафу, потом к зеркалу и через полчаса, накрасив губы, надев любимое платье, сбегает по лестнице вниз. На лугу только аист, выискивающий лягушек, и скирды — того, кто был в одной рубахе, и след простыл, растаял вдали. Но это и неважно. Ведь остался и дурманящий запах сена, и зеленый шелк травы, горестное журчание хиреющей речки… А кто ушел, тот воротится, если суждено…
VIII
Но был ли это Унте? Ведь он не сгорбленный, только сутулится малость, да и нос у него другой, с горбинкой, и весь вид «помужчинистей». Унте, скорее всего, выйдет сегодня на луг, предчувствие никогда не обманывает Габриеле, но это случится пополудни, когда деревенские старики прилягут отдохнуть, а Даниелюс Гиринис отправится к речке с Юргитой загорать на солнцепеке. Но покамест все сидят за столом и с наслаждением наворачивают горячую картошку с холодной простоквашей.
Юргита. Вкуснятина! Лютаурас, сынок, не чавкай, это некрасиво.
Лютаурас. Ты же, мама, сама сказала, что вкусно.
Юстина. И мне нравится нынешняя молодая картошка.
Салюте. Вкусно, но копать ее еще рано — один убыток. Вот ежели бы еще дождичек полил…
Унте. Из-за корзинки картошки по миру не пойдешь, нашла о чем горевать.
Йонас Гиринис. Тихо, дети. Всякого добра у нас, слава богу, полно, только бы здоровыми были. Да почаще бы собираться вместе, не знать бы распрей и ссор, жить бы в дружбе да согласии. Будь здесь Бируте со своим Стиртой и Повилас с женой из Вильнюса, тогда бы и комар носа не подточил. Поэтому я и говорю себе: счастливый ты человек, старик, такую семью вырастил, молись и благодари господа бога.
Юстина. И мама, царство ей небесное, тоже так говорила…
Йонас Гиринис. Как же ей было не говорить, если она столько добрых людей на свет привела. Хорошая была мать, царство ей небесное, даруй ей, господи, вечный покой, и да всегда светит ей твоя благодать.
Юстина. Аминь.
Салюте. Аминь.
Лютаурас. Аминь, аминь…
Даниелюс. Н-да…
Унте. Так-то…
Юргита. Пусть светит…
Йонас Гиринис. Могли бы и перекреститься, как мать учила. Из уважения к памяти покойной…
Даниелюс. Мы уважаем ее душевно, отец. Каждый раз, когда вспоминаем…
Йонас Гиринис. Крепкий ты орешек, гиринисовой породы, и власть тебя не испортила…
Юргита. Она портит только того, кто приходит к ней испорченным.
Унте. А другие ей не подходят.
Салюте. Ты лучше заткни себе глотку картофелиной и помалкивай.
Юстина. Да что там картофелина. Ему глотку и колесом не заткнешь. Такой уж человек: вечно чем-то недоволен.
Даниелюс. Ну и пусть. Стоячая вода тиной покрывается.
Салюте. Не заступайтесь за него, Даниелюс. Слишком уж вы добры и вежливы.
Юстина. То-то и оно. А Унте… не поймешь, кто когда ему хорош, а кто плох. Было время, брата Повиласа на руках носил, превозносил до небес, а вот осенью вернулся из Вильнюса и другую песенку запел.
Унте. Разве моя вина, если человек свиньей заделался?
Юргита. По-моему, ты хватил через край, Унте.
Даниелюс. А ты что, не допускаешь, что Повилас тоже может быть прав? Нельзя обрушиваться на каждого, кто не согласен с твоими убеждениями.
Салюте. Вот именно. Других свиньями объявляет, а сам давно ли из свинского состояния вышел?
Юстина. Давно, почитай, целый месяц…
Унте молча проглатывает последний кусок и встает из-за стола. Он бы отрезал как следует, но разве всех за столом переговоришь? Навалились на него, как стервятники на падаль. Юргита и та не нашла нужным доброе слово о нем сказать. Видать, он и впрямь дрянь порядочная. А уж если он такой, то ему ничего не остается, как пойти в баню к Марме и надраться.