— Как не знать, ясное дело, знает, — смягчается Пирсдягис. — Не мне, маленькому целовецку, уцить ее уму-разуму. Только с такими, Гайлюсовой масти, надо бы построзе. Уз больно подобрели мы. Моте. Норовим целовать того, кто совсем недавно зубами нам в глотку вгрызался…
— Тут, пожалуй, твоя правда — уж больно сердобольными стали. Демократии вот этой сегодня куда больше, чем рабоче-крестьянской твердости. Хотя ежели поглядеть на обратную сторону… Как же тут, брат, рассортируешь всех, кто, дескать, с зубами, а кто без, — терпеливо объясняет Моте, раскуривая трубку: она очень подходит к его усам и серой, военного покроя, гимнастерке со стоячим воротником. — Живет, дескать, среди нас человек, работает на совесть, стало быть, он наш, гражданин Союза, помогает коммунизм строить. А ежели так, то чего ж от него еще хотеть? Хотя ежели поглядеть на обратную сторону, то всяких граждан сегодня развелось видимо-невидимо, за своим автомобилем и кучей денег такой и дорогу к коммунизму не видит. Но разве нам, дурьим головам, знать, что хорошо и что плохо. Лучше пусть наши государственные законы решают, кто советской власти друг, а кто недруг. Вышестоящим оно видней.
Пирсдягис сомнительно покачивает головой. Молчит. Молчит и Юозас Гайлюс, скрывает в коричневой подковке пышных усов усмешку. Четвертый, оставшийся в предбаннике, — колхозный пенсионер Игнас Сартокас. Ему уже за шестьдесят, но он еще довольно крепок, ладно сбит, глаза глубокие, нос крупный, посиневший кончик почти касается верхней припухлой губы, щеки впалые, кое-где нитки морщин. Правда, под подбородком мешочек сморщенной кожи уже свисает, а лоснящуюся плешь покрывают до самых ушей островочки редких седых волос. Сартокас издавна слывет непревзойденным плотником, удивительным резчиком по дереву. Кто сосчитает, сколько коньков вырезал, сколько наличников украсил, сколько крылечек затейливыми узорами расписал. До войны Игнас Сартокас барельеф вырезал с изображением деревни Дягимай, но его работа куда-то загадочно исчезла.
— Не поспешай, мастер, — говорит Моте Мушкетник, заметив, что Игнас Сартокас собирается уйти. — Кому, кому, а тебе в бутылке всегда кайля светит!
Все усаживаются за длинный, четырехугольный стол, сколоченный из некрашеных досок, еще пахнущих сосной. Моте Мушкетник к водочке сальца с луком прихватил да еще хлеба краюху. Правда, зачерствел хлебушко в кармане, шутка ли, второй день подряд Моте с ним гуляет (неужто его выбросишь, ежели, как назло, дружка с поллитровкой нет), но закуска — ого-го! Такая закуска может и на вторую бутылочку вдохновить.
Пирсдягис, разогретый стаканчиком, ухмыляется — не идет у него из головы Гайлюсова язвительность.
— Кто был кулаком, тот им и остался. При Сметоне — на тридцати пяти гектарах, а при советской власти не меньсий пан на сестидесяти арах. Батраков и батрацек нет, не наймесь, не погонись на помидоры, бабу с детисками запрягай, пусть сеют, как крепостные какие, только бы побольсе пользы из лоскутка земли вызать… Эх, поймал бы я всех — и каздому колхозному мироеду по одной: нате, мол, гоните в Епусотас, от Пирсдягиса по рублику полуците. Вот так.
Это уж он меня батогом вытянул, мокрой тряпкой по физиономии съездил, по всему видно, догадывается Гайлюс. Но притворяется дураком и пытается замять разговор.
— Болтаешь всякую чепуху, чушь городишь, Пирсдягис. Разве выморишь всех вшей? Будь баня как баня, деревянная, а то домина, из кирпичей сложенный, забрались твои вши, Пирсдягис, за обивку и ждут удобного случая, чтобы выползти оттуда и шмыгнуть под рубаху соседа…
Моте Мушкетнику не по душе эта критика. Так рассуждать, видишь ли, может только недобросовестный элемент или совершенный невежда, прошу прощения за выражение. Скажите, кто раньше в деревне мылся в такой бане? Горячий душ, холодный душ, дымоход, а уж полки какие — ляжешь и таешь от удовольствия. Всюду простор, чистота, ни дымочка. И воду не надо ведрами таскать, и веники с собой брать. Никаких тебе забот! А давно ли, бывало, забирался в эдакий, набитый сажей, карман, стены от копоти в жирных разводах, ткнешься нечаянно плечом в стену или стукнешься головой о потолок — и приходишь домой перепачканный, в пятнах, с больной головой, трещит, бедная, от угара. Черт побери, неохота мне сегодня в такой бане париться, пусть она будет хоть трижды деревянная.
Но тут ощетинивается мастер Игнас Сартокас — он целиком и полностью за дерево. Пусть оно будет самого худого качества, но дерево есть дерево, оно из земли вырастает и набирается сил под тем же небом, под тем же солнцем, что и человек. Дерево — это жизнь! Потому-то оно и тянет к себе человека. Не холодная, безжизненная глина, не камень, которые, правда, крышу крепко держат, но душу, душу не греют… Говорите что хотите, а дерево никто никогда не одолеет…