«Кривляка…» — проглатывает Унте, а украдкой метнув взгляд на ее бронзовые бедра, выпирающие из-под купальника, говорит:
— Такой уж он, Стропус, никому не нравится. А для тебя он, может, и очень хороший.
— Райком, с твоим братом во главе, его ценит.
— Им прежде всего подавай производителей продукции.
— Ты бываешь неглуп. И совсем бы поумнел, если бы поменьше водки пил и побольше бы женщин любил.
— Ну и загнула! Зачем мне женщины, нешто у меня жены нет?
— Да пошутила я… — Габриеле переворачивается на спину, разминает ноги упражнением «велосипед». — Ты не такой, не ветрогон. Если бы все мужчины были такими, крепче советской семьи на свете не было бы. — И снова плутовато смеется.
— Ну, это ты, наверное, шутишь.
— Почему шучу? Что-то не слышно, чтобы какая-нибудь женщина тебя соблазнила? Разве что прошлой зимой Живиле, эта птичница…
— Бабьи пересуды, и больше ничего. — До неузнаваемости изменившийся голос Габриеле — то интимно приглушенный, то заговорщический, то вкрадчиво доверительный — странно возбуждает Унте. — Тебе не к лицу сплетничать…
Габриеле глубоким вздохом отвечает на его упрек. Смиренно, без слов, как бы извиняясь. Из лаза веет теплом, сеном и запахом женщины. Так, должно быть, пахнут ее надушенные волосы, а может быть, подмышки?
— Жарко… — выдавливает он наконец, все поняв.
— Так чего же ты жаришься на солнце? Да еще одетый, — Габриеле сладко потягивается, крепко прижимаясь к его боку. — Там, в середине, должно быть и вовсе хорошо…
— Где?
— Ну там, в скирде.
— Да, в жаркий день все от солнца прячутся, — бормочет он и против своей воли растягивается на спине. Теперь голова и грудь в тени; что-то нежно щекочет щеку. Наверное, ее волосы?
— В детстве мальчишки строили шалаши, и мы играли в индейцев, — говорит она и глубоко вздыхает.
— Детство… Славно, хорошо… — тихо произносит он.
— Да, очень хорошо… — шепчет она, и Унте чувствует, как она при этих словах нетерпеливо вздрагивает. — Я до сих пор помню запах жухлой листвы.
— А мне больше всего нравится запах сена. Когда клевер цветет… луга… — Унте не замечает, как сам переходит на шепот.
— Боже! И я такая же! — чуть слышно дивится она. — Я просто опьянела от запахов. Сколько ни вдыхаю, больше хочется, все равно мало, как пьянице одной рюмки. Давай залезем туда, где и вовсе хорошо…
Унте застывает. Сердце, кажется, раскалывается на тысячи осколков, осколки разлетаются по всему телу, и не поймешь, где стучит. И мнится: рядом уже не Габриеле, а Юргита. Это ее губы сладко шепчут, это она дышит, это ее глаза завораживают, ослепляют своим светом и сковывают. («Ах, Юргита, Юргита!») Потемневшим взглядом впивается Унте в ноги, извивающиеся, словно два удава, выползшие погреться на солнце. Словно сквозь какую-то сизую мглу он видит, как эти два удава отскакивают друг от друга и, по-змеиному извиваясь, уползают в глубь скирды. А следом Унте. «Ах, Юргита, Юргита…»
Часть шестая
СОЛНЦЕ СКВОЗЬ ТУМАН
I
На прощанье Унте протянул Юргите новое лукошко, доверху набитое краснощекими яблоками.
— Сам сплел. На память… — похвастался он, потому что уж очень люб ему этот яркий узор, искусно сплетенный из разноцветной лозы. Право слово, удалось!
Юргита подняла подарок над головой, покрутила, повертела, словно искала в этой затейливой вязи какой-то потаенный смысл, который если кто и мог объяснить, то разве что сам мастер. А яблоки падали одно за другим на землю, пока пол-лукошка не опустело. Унте, нагнувшись, собирал их в охапку; старался не смотреть на ноги Юргиты, но те, как нарочно, лезли в глаза, как тогда, во время сбора вишни, когда Юргита стояла на стремянке.
Даниелюс, расцеловавшись со всеми, сидел в машине.
— Возьми у нее это лукошко, — бросил он Люткусу, деланно улыбаясь.
Шофер Даниелюса поставил лукошко с яблоками рядом с собой на сиденье и включил мотор.
— Счастливого пути! Счастливого пути! — замахали руками родичи, столпившиеся во дворе.
Порозовевшая Юргита сидела на заднем сиденье рядом с Даниелюсом, который сделал вид, будто ничего не заметил. Глаза Юргиты были опущены и жарко сверкали под черными ресницами — она отказывалась верить в то, что только что произошло: Унте внезапно обнял ее, когда она, как сестра, чмокнула его в щеку, обнял и горячим поцелуем обжег ее губы, пронзил взглядом, неукротимым, страстным, пугающим и одновременно манящим. Что-то похожее, заставившее ее зябко съежиться, Юргита почувствовала позапрошлой зимой, когда они вдвоем мчались по березняку и вывалились из саней и когда он, Унте, нес ее на руках. Честно говоря, ей и в голову не приходило, что за его привязанностью к ней, за его искренним, неподдельным уважением кроется что-то большее. Но разве у них с Даниелюсом началось иначе? Правда, понравился он ей с первого взгляда, как только они познакомились. Чем-то привлек ее, даже приворожил. Хотя любящей она почувствовала себя намного позже. Не сразу разобралась в том, настоящая ли это любовь. Настоящая, а не та, слепая, с первого взгляда, страстью опустошающая душу. Ей хотелось другой — выстраданной, выношенной, испытанной временем, которая, словно могучая река, вымывает песок и поднимает на поверхность донные камни. Хотя зачем она ей, эта любовь? Затем, чтобы еще раз обмануться?