— Оставьте меня в покое…
Они вполголоса обмениваются какими-то фразами — двое мужчин и одна женщина — и выходят из палаты.
— Дела идут на поправку, — бросает один из них на ходу, — еще несколько дней, и вы будете на ногах.
«Знаю. Эти слова вы повторяете каждому, пока тот не сыграет в ящик… Ну, чего я, в самом деле, злюсь на тех, кому должен в ноги поклониться?»
Даниелюс лежит пристыженный, ругает себя, неблагодарного, и никак не может отделаться от странного чувства отчуждения. На стене напротив кровати — зеркало. Он видит его верхнюю часть. Приподняться бы на локтях и посмотреться бы в него — неужто это и вправду я? Но он только чуть приподнимается и тут же падает на подушку, аж в глазах темно. Нет, нечего и пытаться. Но это не очень его огорчает, он ощупывает себя насколько может, — бока, забинтованную голову, — пробует пошевелить ногами. В порядке. Только правая ниже колена вся горит, тяжелая, словно горячими камнями обложена. Неужто перелом? Касается ее пальцами здоровой ноги. Да, гипс…
Даниелюс чуть не плачет от досады. Теперь сомненья нет — несчастье! Угодил, как слепой в колодец. Он силится вспомнить, как все произошло, но в сознании мелькают какие-то отдельные картины, расплывчатые, неяркие, разрозненные, хоть убей, не выстраиваются они в одну цепь, по которой можно бы восстановить все, что случилось. Андрюс Стропус куда-то бежит, кричит как сумасшедший. Истерически вопит какая-то женщина. Чьи-то по-волчьи оскаленные зубы, глаза. Глаза вроде бы людей, но в них звериная ярость, не от голода, а от ненависти к таким же, как они, людям. За глотку — и кончено! Тебя позорно сбили с ног, с грязью смешали твое человеческое достоинство, тебе долго зализывать свои телесные и душевные раны, а они по отбытии срока вернутся домой и примутся за то же самое. А все потому, что мы гуманисты, потому, что благородные, верим в торжество добра, потому, что совесть не позволяет нам раздавить клопа сразу, без размышления, мы непременно должны подержать его взаперти, пока не оголодает, а потом отпустить, чтобы вдоволь напился крови, и только тогда его, разбухшего, снова упечь за решетку!
— Таких расстрелять мало, — слышится чей-то голос из толпы. — Привязать бы к столбу на площади, как в старину, и жилу за жилой, пока не подохнет…
— Истинная правда, — отзывается Пирсдягис и, наверное, в десятый раз принимается со всеми подробностями рассказывать, как зашел утром к Гайлюсу и нашел их обоих, несчастных, мертвыми.
Даниелюс пытается отделаться от этой страшной картины, беспомощно цепляясь взглядом за белые стены палаты, но никак не может уцепиться и, как ни старается отвлечься, все равно возвращается к тому, что случилось. «Ведь немного нужно было, чтобы и со мной то же самое… Чтобы та же рука… да, та же… Только, может, под другим именем — Разорителя, Опустошителя, Зверя…» Юозас Гайлюс смотрит на ту руку остекленевшим от ужаса взглядом. На ноги свален шкаф — дверцы болтаются, все перерыто. Стулья и лавки опрокинуты, постели обшарены, даже половица в самом углу оторвана. Гайлюнене лежит в ночной сорочке поперек кровати, обхватив грудь руками. Никаких следов насилия: просто сердце разорвалось от страха. А у Юозаса Гайлюса горло перерезано каким-то острым предметом — то ли ножом, то ли бритвой — точно так, как Альбертас Гайлюс и обещал сделать…
Полдень, убитых уже нет — увезли в Епушотас для вскрытия, но Пирсдягис мастер рассказывать.
— Деньги, сволочь, искал, — возмущенно перебивает его кто-то.
— На автомобиль. Из-за какой-то железной коробки родного отца…
— Такие уж времена: хватают друг друга за горло, как оголодавшие волки…
Появляется Альбертас, конвоируемый двумя мужиками. Под глазом синяк, рубаха из штанов вылезла, разорвана на плече, белое тело виднеется.
— У доярок его застукали, — хором начинают они. — В коровнике. С Микалените! Укокошил родителей — и на девку, бугай… Милиция уже объявилась?
Ясное дело, объявилась. Правда, на часок в Епушотас отлучалась — трупы отвозила, — но сейчас опять по двору рыскает. Только и знают — ходить вокруг усадьбы, вынюхивать, а преступника пусть народ сам ловит.
— Надо было его раньше приволочь, пока родители, бездыханные, лежали, — раздается недовольный женский голос.
— Ведите его в избу. Кровь-то там еще не высохла. Увидит и, может, у самого из носу хлынет.