— Стараешься, так-то… Не задарма ли?
— А цто, разве плохо цисцю? — вспылил Пирсдягис и бросил очищенную свеклину прямо Гиринису под ноги.
— Чистишь ты хорошо, но пива тебе не видать, — уязвил тот, переправив Пирсдягисов бурак в кучу.
— Оцень мне твоя кислятина нузна…
— Как не нужна? А ради чего живешь? Стаканчик, жбанчик, бутылочка, рюмочка — вся твоя музыка, под нее ты и пляшешь.
— Не обизай, я свое отработал.
— Кто отработал, тот в могиле, а ты — еще ничего, красный, как кирпич.
— Красный, но мог бы быть и труп несцастный, — чуть не рассвирепел Пирсдягис. — Ты цто, забыл, сколько насых борцов за народное дело лесовики ухлопали?
— Борец! — прыснул Йонас Гиринис. — Ежели ты когда-нибудь и был похож на борца, то нынче от такого сходства ни тени: борешься только с рюмкой, да и то не ты ее, а она тебя на лопатки кладет. Да что и говорить, Еронимас, дрянь ты. Можешь дуться, не дуться, что я тебе правду-матку в глаза режу, но дрянь.
— Гиринис! Кулацкое отродье! — вскочил Пирсдягис, весь посинев. — Я за твоего Унте свою Салюте, доць родную… Рабоций класс предал, а ты со мной эдак!
— Эдак и не иначе! — повысил голос и Йонас Гиринис. — Хоть ты мне по невестке и родня, но каким был подонком, таким и остался. Как и эти твои собутыльники «новые римляне». С утра до вечера хвастаетесь, будто когда-то какие-то подвиги совершили. А нынче, когда и впрямь надо что-то делать, вы палец о палец не ударите.
— Я?! Дрянь? Подонок? — пропищал Пирсдягис, то и дело подскакивая и снова опускаясь на насиженное место. — Езели так, то увидись!.. Не посмотрю, цто моя Салюте за твоим Унте, цто мы родня… Найдутся люди, которые тебе язык укоротят, не бойся. Не скроесься за спиной Даниелюса, хотя он и высоко взлетел. Достанем!
— Ха, ха, ха! — затрясся от хохота Йонас Гиринис, не совладав с собой.
Пирсдягис, вконец пришибленный его презрительным хохотом, хватил оземь палкой и бросился вон. Мчался как угорелый, ничего не видя под ногами, разбрызгивая во все стороны грязь и едва успевая прятать от густых брызг голову; шаг шагнет и смачно выругается, плюнет на врага, то и дело грозя ему кулаками; полы расстегнутого ватника трепыхаются на ветру, как крылья черной птицы, седая голова с редкими свалявшимися волосами подрагивает, Пирсдягис настолько взбешен, что шапку на крылечке забыл, а вместе с ней и мешок, чтобы от дождя укрыться. В таком-то виде — осунувшийся, мокрый и грязный до ушей — и ввалился он к Моте Мушкетнику-Кябярдису, чуть ли не до смерти напугав и без того еле живого корзинщика. Одному богу известно, о чем они там говорили, кого поносили, а кого оправдывали, советуясь между собой, но когда через час-другой Пирсдягис выскользнул во двор, он был спокоен, как агнец. Изменилась и его наружность: Моте Мушкетник одолжил ему поношенную шапку и полиэтиленовый плащ с отодранным рукавом, и Пирсдягис, облачившись в него, — сверкающий, шелестящий, словно леденец, завернутый в прозрачную обертку, — потопал к усадьбе Сартокаса. От Сартокаса он двинулся к Стирте, где его угрюмо облаяли собаки, и еще кое-кому не дал в тот вечер покоя. Но если кто и мог сказать, где он до полуночи пропадал, когда и в каком виде явился, то только старуха Пирсдягене.
— Мотеюс Кябярдис головастый музик… голо… голо… головастый… — бормотал он, едва ворочая языком, выкладывая все свои горести. — Теперь таких предсельсовета не сыс… не сыс… не сыс…
Наказав, чтобы жена разбудила его ни свет ни заря («Мы показем ему дрянь… подонка…»), Пирсдягис в полиэтиленовом плаще и в сапогах рухнул на кровать и прохрапел до завтрака, отравляя избу перегаром. Есть он ничего не стал — да ему и не хотелось — и собрался так быстро, что уже через час был в конторе колхоза, где его уже ждали вчерашние собутыльники. Все четверо ввалились в комнатку председателя, оставив открытыми двери — до того в ней было тесно. Андрюс Стропус таращил на стариков глаза, моргал, уверенный, что те решили над ним поглумиться. Он попросил, чтобы старики повторили свою просьбу, и Пирсдягис снова невнятно ее изложил.
— Не хватает Мотеюса Кябярдиса и Пранюса Стирты, — добавил Сартокас, когда Пирсдягис все снова рассказал. — Кябярдис — тяжело болен, он только, когда приспичит, с кровати слезает, а Стирта, известный всем лодырь, в толоке участвовать отказался.
Андрюс Стропус внимательно оглядел стариков, младшему из которых, Сартокасу, было шестьдесят пять, а старшему за восьмой десяток перевалило, и сам не заметил, как встал из-за стола. Он не знал, что делать: то ли плакать, то ли смеяться. Почему-то растерянно двумя пальцами потирал горло, пока не нашел подходящих слов.