— Какие тут могут быть договоры? — диву дается Пирсдягис. — Как мозно договориться насцет таких дел? Неузто возмесь и у каздой бабы запояесь?
— Наши в этом не нуждаются — у них и так ума хватает, так я считаю, — опережает Гайлюс мастера Сартокаса, только разинувшего рот. — Может, кое-кому из тех, кто в матери-героини метит, и можно бы…
Так судача, мужики и вторую бутылку выдули. Можно и домой идти, но мастер Игнас Сартокас чувствует себя должником — мол, и за ним пол-литра. С мнением мастера охотно соглашается Юозас Гайлюс, решивший убраться восвояси раньше, чем придет его очередь раскошелиться. Моте Мушкетник и Пирсдягис тоже не прекословят, ждут, пока мастер стучится в дверь Мармы, и думают: в самом деле, почему бы не посидеть еще часок? Так или иначе — вечер пропащий. Успеем, мол, бабьи укоры выслушать. Бабы все равно не поймут, до чего же приятно потолковать в тепле за бутылочкой, когда за стеной свищет студеный зимний ветер, швыряя в заиндевелые окна хлопья снега и по пояс заметая стежки-дорожки, по которым добираться домой. Но покамест не стоит морочить себе голову. На сердце от коварного хмеля так хорошо, столько в нем доброты и великодушия, что, кажется, усадил бы каждого за стол, поделился бы с каждым последней каплей. Только пусть зайдет, пусть постучится в дверь. Правда, дверь бани и не заперта, и тот, кого меньше всего ждали, входит почти незамеченным, Антанас Гиринис! Унте! На миг все замолкают, вперив взгляды в выросшую на пороге фигуру рослого, засыпанного снегом зятя Пирсдягиса. Затем начинается шум, гомон, мужики перебивают друг друга. Механизатор! Зять! Сосед! Как это здорово! Как это здорово! Садись, согреешься маленько, рассказывай, какие ветры тебя сюда занесли!
Пирсдягис подскакивает с места, просит зятя раздеться — тот, мол, поможет ему, старику, до дому добраться. Моте Мушкетник показывает Унте, куда повесить пальто, чтобы меховой воротник скорее высох, а Юозас Гайлюс прикидывает в уме: хоть и дойдет до него очередь, раскошелиться не придется, ибо не было случая, чтобы Антанас Гиринис осрамился и лишний рубль зажилил…
VI
Проснулся Унте со страшной головной болью. Сразу и не сообразил, где он. Поначалу подумал: дома, а женщина, прильнувшая к нему, Салюте. Унте перевернулся на другой бок, ткнулся лицом в пахнущие розовым маслом волосы и тотчас отпрянул: Салюте никогда так не душилась, от нее всегда пахло ромашками и свежим молоком. Он грубо отбросил руку, обвившую его шею, и отодвинулся на край кровати.
— Ты что, святой или того… не можешь? — прыснула Живиле.
Унте поворачивается к ней спиной. Ветер унялся, вьюга улеглась, но за окнами, как и прежде, непроглядная тьма. Встать и — домой! Только подумаешь о доме, как сразу охватывают и стыд, и ужас, да еще злоба на самого себя — кабы мог, заскрежетал бы, как зверюга, зубами.
Но и Живиле — порядочная свинья. Желая подразнить Альбертаса Гайлюса («Что только пьяному не взбредет в голову!»), Унте растянулся на диване и захрапел. А Альбертас с Живиле возьми и перетащи его на кровать. Эта бесстыдница разделась, осталась в чем мать родила и юркнула к нему под одеяло! Проклятье! Свинство-то какое!.. Нарочно, обормоты, подстроили!.. Дернула же его нелегкая в баню заглянуть!.. Но разве пошел бы туда, не приложись он к рюмке у Бутгинасов? Да и не в ней дело. Во всем утренний кувшин пива виноват, глотнул с отцом и дядей — и пошло-поехало; дьявол тут как тут — напомнил ему про обещание племяннику. Вот он с Кястутисом и подался из дому. А у Бутгинасов, как назло, вся семейка перед обедом за свою музыку взялась. Кястутис просто тает от удовольствия, да и Унте при первых звуках обмяк: к музыке издавна слабость питает…
Когда Унте с племянником вошли в дом к Бутгинасу, хозяин захлопнул аккордеон, но Гиринис замахал обеими руками: давай, давай! Унте нравилась не только музыка, но и исполнение. Хорошо Бутгинасы играют! Часы напролет мог сидеть на топчане у дверей и смотреть, как Ляонас Бутгинас берет аккорды своими длинными костлявыми пальцами, а Рута обворожительно, как настоящая артистка, смеется, водя смычком по струнам контрабаса и стараясь попасть в такт скрипке. А как удивительно звучит скрипка в руках маленькой Гедруте, как сливаются ее скорбные причитания с осторожными ударами барабанных палочек, которыми ловко орудует Пятрюкас.