— Нелады у нас, — сказал Бутгинас, угадав мысли Унте. — Иногда вроде бы ничего, но и дня не проходит, чтобы не поцапались. Вот и сегодня: могла же как человек. Ведь это женское дело — угощение… Да еще такому близкому человеку, как ты. Так нет же, обиделась на мою просьбу и упорхнула в деревню. Хочет меня на колени поставить, верховодить, как раньше. Нет! Будем на равных, пусть каждый делает, что положено — мне по мужской части, ей по женской, и порядок.
— Не любишь ты ее, — буркнул Унте, отхлебнув из стакана польской водки, которую, видать, держали для другого случая, но Ляонас взял и в отместку нарочно выставил на стол.
— Не строй из себя уж такого знатока чужих сердец, — рассердился Бутгинас. — Любовь — не камфора, не улетучивается. Много ты, Унте, понимаешь в сердечных делах…
— Почему не понимаю? — набычился Унте. — По-твоему, я не знаю, что такое любовь?
— Знаешь, знаешь, успокойся. — Бутгинас подвинул гостю тарелку с неровно нарезанной ветчиной. — Но, видишь ли, в жизни порой бывает так, что человек сам себя не узнает. Скажем, я. Когда-то я мог ей ноги мыть и воду пить, а теперь пальцем для нее пошевелишь и чувствуешь себя униженным. Не-ет, пусть все сама, как и подобает! Хватит! Порой так взыграет ретивое, что хочется все делать ей наперекор, каждый пустяк, а порой обмякнешь, как воск на огне, кажется, вот-вот упадешь на колени, начнешь ей снова служить и будешь счастлив, как раньше. — У Бутгинаса увлажнились глаза. — Э, поди разберись, Унте, в человеческих чувствах. Спутались, смешались, как нити с размотавшегося клубка, попробуй найти конец, распутай.
— То-то и оно, что запутались, — согласился Унте, вспомнив Габриеле. — Идешь вроде бы по ровной дороге, и тебе и в голову не придет, что нечистый тебе ножку подставит. Ан нет, подставляет. И летишь, брат, кувырком в болото, откуда сухим не выберешься.
— Так что, у тебя с Салюте тоже худо? — как бы обрадовался Бутгинас. — По правде говоря, вы никогда и не ворковали, как голубочки.
— Живем, детей растим, и все. На кой черт ворковать? — Унте замолк, устыдившись своей неискренности, и, заметив ухмылку Ляонаса, добавил: — С другой, может, и ворковал бы, но с Салюте… То-то… не каждому удается найти свою горлицу.
— Любовь — великая штука, Унте, — погрустнел Бутгинас, глядя на выпитый стаканчик. — Кто однажды ее испытал и потерял, всю жизнь будет оплакивать.
— Красиво говоришь. Умеешь. Не зря в предсельсовета ходишь, — добродушно усмехнулся Унте.
— А ты не смейся. Молод еще, когда-нибудь на собственной шкуре испытаешь. Ведь бывает и так: кого любовь в юности обошла, того в старости разыщет.
— Бывает, — вздохнул Унте. — Жизнь как свалка — чего только в ней не раскопаешь.
Он взял отпитый до половины стаканчик, поднес к губам, подержал, повертел, согрел в ладонях и снова поставил на стол. Перед глазами как живая стояла Юргита. Унте так и подмывало все рассказать Ляонасу. Расскажет и, кажется, гору с плеч свалит. Но он вдруг испугался, смекнув, что это кощунство — делиться с другим тем, что принадлежит тебе одному и составляет чуть ли не смысл твоей жизни. Нет, пусть это останется в сердце, за семью замками, как святыня в алтаре: если ее и извлекают на свет божий, то только для того, чтобы перед ней преклониться. Унте умом, может, и не понимал, но чутье ему подсказывало, что никто перед его любовью преклоняться не станет, ее, скорее, осквернят, поглумятся над ней, потому что таков уж человек — возьмет да унизит то, что самому недоступно.
— Ну чего замолк? Давай выпьем, — засуетился Бутгинас и налил в стакан Унте. — Почему это — я все время по полной, а ты все время по половинке?
— Не хочу. Я свое отпил.
— Ладно, не пей. За это тебя, дружище, только похвалить можно. — Бутгинас снова опрокинул свой стаканчик до дна. — А я стал перебарщивать. Все ссорюсь с Рутой, нервы не выдерживают. Вот и заливаю для успокоения. Знаю, от этого никому не легче. Стараюсь держаться, но ничего из этого не получается.
— И не получится, если не противиться. И со мной так раньше было: клялся всеми святыми, мол, больше ни капли, а, глядишь, пройдет неделя-другая, и я снова готов, шатаюсь по канавам, по болотам, в глазах темно… Меры не знал. Чем больше, бывало, хмелею, тем чаще за рюмку хватаюсь, а надо бы наоборот. Но уж если разошелся разве остановишься. Сам себя, бывало, приструнивал, как коня, которого первый раз запрягли: тише, не дури, не мечись в оглоблях, а нечистый только похихикивает, только подзуживает: веселья в жизни, Унте, что кот наплакал, дуй дальше до победного конца. И я дул. А нынче на встрече Нового года заартачился и…