— …и ни капельки?
— Так легче. Пока не начал, и не надо. Нечистый, конечно, искушает, но ежели ты не отведал его зелья, то еще можешь отбояриться. Но попробуй удержаться, когда лицо уже пунцовое и в затылке стучит. А я на Новый год взял да и удержался, — похвастался Унте, разомлев от польской водки и пытаясь свыкнуться с мыслью, что пора вставать из-за стола.
Ушел он, изрядно выпив. Бутгинас упрашивал его, обещал открыть новую бутылку (ясное дело, из мести к Руте, которой все еще не было), но Унте — нет и нет: дал себе слово с Нового года пить столько, чтобы свиньей не стать. Но когда он оказался во дворе, то и сам не заметил, как зашагал к бане, словно кто-то накинул ему веревку на шею и приволок к окну комнатенки Мармы; некоторое время Унте переминался с ноги на ногу, как бы норовя сорваться с привязи, негромко ругался, зубами клацал, то требуя, чтобы банщик проснулся, то желая ему, чтобы заснул навеки. Наконец он все-таки сорвался с привязи и чуть не заплакал от радости, почувствовав волю. Смрад этот Марма, смрад его водка, все смрад! Ура! Он мчался домой как угорелый, но когда опомнился, то увидел, что стоит возле Гайлюсовой усадьбы. Сплюнул и снова пустился куда глаза глядят. Побродил часа три, вернулся к Салюте почти трезвый и вконец измочаленный. Было приятно оттого, что поборол себя, правда, не знал, куда деться от злости и головной боли. Однако на другой день расхаживал гордый, выпятив грудь, и хвастался домочадцам, что не может без отвращения думать о водке, хотя на самом деле похмелье затягивало его, как прорубь утопленника.
Собутыльники посмеивались: испортился Унте Гиринис; был настоящий мужик, мог зараз две бутылки выпить, а теперь уже рюмашки считает, как бухгалтер колхозный приплод, — некуда дружкам от стыда глаза девать.
Унте такие разговоры приводили в ярость, он едва сдерживался, чтобы не дать злопыхателям в морду, и решил еще крепче «завязать», потому что любил действовать всем наперекор.
Так прошла зима, настала весна. Равнины запахли первыми прокосами клевера. Из Вильнюса приехали телевизионщики. Сняли Унте на тракторе, со Стропусом у колхозной конторы, потом в зале Дома культуры, где он должен был спеть несколько старинных песен. Саулюс Юркус выразил сожаление, что телевидение не приехало раньше, когда еще пела Габриеле, — товарищи могли бы снять удивительный дуэт. Правда, оба они исполняли только современные песни, а старинные никто так не выводит, как Антанас Гиринис. Один из приезжих ухватился за слова Юркуса и предложил пригласить товарищ Стропене («Не важно, что она больше в хоре не поет…»), но Унте и слышать не хотел о дуэте. Все, что произошло между ним и Габриеле, которую он когда-то чуть ли не презирал, казалось ему какой-то нелепой выдумкой, созданной его взбудораженным от алкоголя воображением. Порой ему почти удавалось убедить себя, что так оно и есть, но, услышав пересуды людей или увидев полнеющую с каждым днем Габриеле, он должен был признать свое поражение. Там, под платьем, его ребенок! Было странно и неспокойно на душе оттого, что у ребенка будет другая фамилия, другой отец, который вовсе не отец ему, словом, совсем не такая судьба, какая могла у него быть, живи он с родным отцом. Бывает же такое в жизни! Вырос ты на своих равнинах, как лесное дерево, семена которого занес сюда ветер, а ведь мог же корни пустить и где-нибудь в Африке среди слонов и жирафов или где-нибудь в сибирских снегах, ежели бы ветры судьбы занесли туда твоего отца. А Юргита? Почему такая женщина должна была родиться в большом городе, в интеллигентной семье, а не под соломенной Пирсдягисовой кровлей, там, где выросла Салюте? Кормила бы она сейчас гусей, была бы любимой женой, хозяйкой, и Даниелюс только издали… при виде ее слюнки бы пускал… Н-да-а-а, будь она Салюте Пирсдягите… Но разве лебедь может вылупиться из куриного яйца? Ну и дубина же ты, Унте, стоеросовая! Разве на кусте крапивы вырастишь розу… И вправду совсем свихнулся! Человек не выбирает ни счастье, ни несчастье, они к нему сами, непрошеные, приходят. Скажем, Гайлюсы. Разве не хотелось им спокойно дожить свой век и умереть в постели при свете погребальных свечей? То же можно сказать об Альбертасе, которого алчность сделала отцеубийцей (хотя в этом деле еще много неясного); да и доля Мармы не слаще: приехала мать Живиле, и выяснилось, что это та самая женщина, с которой он в молодости дочь прижил. Несчастье не обошло стороной и Даниелюса, хотя он совсем его не ждал в тот пригожий летний вечер, когда вместе с Андрюсом Стропусом возвращался со стройки.