— Да ты войди в положение, — умолял Унте, не теряя надежды. — Тебе бы кое у кого опыт перенять. Вернулся мой знакомый издалека, рассказывает: хочешь бутерброд, закажи сто граммов. Хочешь второй, закажи еще сто, а коли к тем двум еще и яйцо пожелаешь, всенепременно третьи сто граммов поднесут. Пока человек наестся вдоволь, так его накачают, что он к дверям на карачках… Вот что значит добросовестно выполнять план. А ты саботажник. Накапал мне, здоровому мужику, как микстуры какой. Могу и рассердиться, и пожаловаться…
— Но, видишь ли, тебе больше нельзя: ты уже заговариваешься, — отрезал официант и потребовал, чтобы Унте скорее расплатился за то, что съел и выпил.
Унте оплатил счет и вышел, демонстративно кинув официанту одну копейку чаевых. Ужасно тянуло в другой ресторан, но Унте хорошо знал, что в такое время нет свободных мест. «Шут с ним, поедем домой». Послонялся, послонялся по тротуарам, пока не пришел автобус, и через пятнадцать минут приехал в Дягимай. Этот ворюга из ресторана испортил настроение, но выпитое делало свое, и мир снова казался веселым и прекрасным. С таким настроением в постель? К дорогим детишкам? К Салюте? Не-е-ет, успеется… У отца в заначке бочка первосортного пива. Что ему стоит нацедить жбанчик и выпить со мной бокальчик? Выпить и, ясное дело, мораль прочесть. Ладно, обойдемся без его пива и моралей, сегодня другую музыку подавай. К Бутгинасу ходить нечего, это ясно, он только рассорит Руту с Ляонасом, и больше ничего. Чего доброго, эта злючка и в избу не пустит. «Ну не дура ли? Вбила себе в голову, что я Ляонаса сбиваю с пути истинного, и теперь эту мысль из нее не вышибешь». Может, к Пирсдягису? Все-таки тесть. Но о чем с ним говорить? Мыльный пузырь, пустельга. Только своим героическим прошлым тешит себя. Нет, лучше к Марме. Тоже дрянь порядочная… Вот уж странно устроен мир: коли человек как человек, мог бы с ним посидеть, да время неподходящее, а коли пустое место, хоть среди ночи стучись, откроет тебе и пристанет как банный лист.
Было около одиннадцати часов вечера, темно, накрапывало, однако по краям небо светлело — жди завтра хорошей погоды. Люди, уставшие за день от тяжких трудов, спали, только кое-где в окнах горели огоньки.
С автобусной станции Унте направился прямо к бане. Марма, наверное, дрыхнет. Тем лучше — вытащит из постели сонного, тепленького, попросит бутылку и будет, как граф, тянуть до утра. Банщик, конечно, захочет, чтобы Унте надрался как свинья, но нет, он ни за что не напьется, не доставит этому ублюдку такого удовольствия. Будет по капельке потягивать из бутылки (другую назло Марме за свои деньги выставит ему), чтобы на всю ночку хватило и чтобы настроение до утра не падало. Пусть не спит, подлюга, коли ресторан у себя открыл, пусть трясется от злости, завидует счастью и радости другого, потому что у него самого их нет. Конечно, он своими несчастьями не выхваляется, помалкивает в тряпочку, но от людей ничего не утаишь. Ежели бы мать Живиле не приехала, а сама Живиле умела бы держать язык за зубами, то… У нее никогда не было никаких секретов, и потому она выболтала и тот, который открыла ей мать, узнавшая о связи дочери с Мармой. И пошли слухи о том, что женщина эта с банщиком еще с юности знакома, что у них даже общий ребенок был и что теперь старый распутник должен был сгореть от стыда, вспомнив, как миловался с ее дочерью.
Марма на самом деле ходил чернее тучи: скис, как только встретил приехавшую мать Живиле. Рассказывают, что он не сразу ее узнал. Женщина тоже застыла перед ним как вкопанная. Потом начала смеяться. Рассказывают, что губы Мармы судорожно задрожали. «Какая ты… какая ты…» — бормотал банщик, пятясь от нее и тараща глаза, словно его душили. Женщина все хохотала и хохотала, а по щекам у нее текли слезы. «Ты Марма!.. Тот самый Марма!.. Робертас! — восклицала она, как бы свихнувшись. — И когда-то я этого человека любила! Распутника! Угу, угугу!!!» Марма бледнел и пятился от ее бесовского хохота, пока не стукнулся спиной о калитку, возле которой они встретились, когда шли через колхозный поселок. Мать Живиле бросилась к нему, отвесила каждой рукой по оплеухе, плюнула ему в лицо и ушла. А на другой день совсем исчезла из Дягимай, даже Живиле не проводила ее в Епушотас, на железнодорожную станцию.
Все это вспомнилось Унте, когда он подошел к бане и увидел в окне Мармы свет. «У, акула! Вкрутил двухсотваттную лампочку, аж глаза слепит. Словно колядующих ксенженек ждет…»